Страница 70 из 117
Тетрадь тринадцатая ОСЕНЬ Еще два месяца пролетело. После Харькова уже свободна Полтава. Земля покрылась листвой, пожелтела. Днепр осенний, паромная переправа. Висит над водой дымовая завеса. Танки движутся плавучей дорогой, сваливаются с берегового отвеса — в бой внезапный за Мишуриным Рогом. Солнце появляется реже, тучи провисли от тяжелого груза, осыпается дождик над правобережьем, коченеет неубранная кукуруза. Утром трава отзывается хрустом, дорога блестит, как рельсы узкоколейки. В полдень — грязь расползается густо. А кто-то дождь всё вытрясает из лейки. Встают по утрам холодные зори. Пней покрывает замороженные травы. И туман раскинулся морем, покачиваясь над берегом правым. За головы крыш ухватились хаты и причитают над кромешной воронкой. Камышовые волосы пожаром объяты. О, горе матери в голосе звонком! К смятым заборам прижимаются дети, красноногие, как утята. Немецкие пятитонки — в кювете, перевернуты и не выйдут обратно. В грязь окунув посиневшие уши, фашисты лежат, застилая пригорок, как будто расположились подслушать походку наших «тридцатьчетверок». «Тигр» молчит, краснея от злобы, уже ржавеет, дождями освистан. Как руку, завернул он свой хобот, будто решил покончить самоубийством. А мы, измазанные, как черти, прорываемся невероятным порывом и вопрос о собственной жизни и смерти откладываем на послевоенный период. Торопимся уйти от морозов, закуриваем от схватки до схватки. Зато уже голосами паровозов разбужена станция Пятихатка. Высокие стрелы вышек стреножив, ожидая трудовое гуденье, встречают нас рудники Криворожья — мирных строек месторожденье. Заря поднимается узенькой кромкой. Октябрь на исходе. Просыпается роща. Мы на танке устроились с Семкой, и — морозец нас изучает на ощупь… Листья слетают. Скажи-ка на милость! «Это осень», — говорю я ребятам. Вдохну — как запахла! Взгляну — как она засветилась! Как сосновая щепка, пронизанная закатом. «Вот и осень, — говорю я себе. — Не вечен тот закат. Даже листья прокружатся мимо». Осень, осень, тобою отмечен каждый шаг расстоянья между мной и любимой! Вот осень, оказывается, наступила! Значит, пора. Чему пора? — непонятно. Я иду и иду на свидание с милой. Это в Харьков я возвращаюсь обратно. Здравствуй, Тамара! Мне не расстаться с такою. Нам по жизни пойти не вдвоем бы, а вместе! Ты — мое притяжение, умноженное тоскою. И дорога к тебе — лучшее из путешествий! Сосны шумят, раскачиваясь от усилий развеять мое одиночество из состраданья, и гуси расправили жесткие крылья для того, чтобы сократить расстоянья. Я палкой стучу по деревьям: «Откройтесь! Видите — я очарован осенью ранней». Но падают листья, сталкиваются, знакомясь, и дальше кружатся стаей воспоминаний. Да это не листья — ладони твои, конечно! Это руки твои, Тамара, зовут издалека. Где закат? Это ты загорелась навечно! Журавли полетели? Нет, я улетаю до срока. Листья летят. Всё вокруг закружилось, осень шествует по травам примятым. Вдохну — как запахла! Взгляну — как она засветилась! Как сосновая щепка, пронизанная закатом… «Ты чего зажурился? — спрашивает Семка.— Завтра праздник знаменательный встретим!» — «Праздник? Какой?» — «Ты забыл, значит. Вот как? Двадцать девятое октября. Двадцатипятилетье! День рожденья! Вот забыл, голова-то!» — «Двадцать пять! — говорю я. — Хорошая школа. Как же тебе запомнилась дата?» — «Ну, еще бы не помнить юбилей комсомола!» — «Вот так так! Совпаденье! Даже возрастом схожи! Двадцать пять комсомолу — и мне, между прочим. Как жалко, нету с нами Сережи! Он не знает об этом. Интересно уж очень!..» «А мне двадцать два будет скоро. Поговорить мне хотелось с тобою…» — «Что случилось? Время для разговора…» — «Я хочу коммунистом стать к новому бою… Я прошу, чтобы ты поручился, дал руку, чтобы всё рассказал мне, как надо. Ведь тебе же известна, как другу, моя биография от Сталинграда». «Знаю твою биографию, Сема, — думаю я, — биографию века. Биография эта отчизне знакома, всему поколению, до одного человека. О, поколение наше с оружием! Комсомольцы, проверенные в атаках!» Мы за башню завернули от стужи, согреваемся дыханием танка. Комсорг подходит с тетрадкою синей. «Привет! Принимаю комсомольские взносы». — «За октябрь? Хорошо! А скоро мы двинем?» — «А готовы?» — он отвечает вопросом. Сема взял свой билет голубой, с силуэтом Ленина. «Товарищ комсорг, взгляните,— и показывает страницу, где Семина карточка кем-то приклеена. — Похож я? Странно! Не успел измениться! А это, товарищ комсорг,— говорит он степенней, — моя биография здесь описана чисто: от сентября к сентябрю вписаны суммы стипендий, от сорок третьего — содержанье танкиста!» — «Это так, биография! — говорит Одиноков. — Посмотри — вот билет, разверните страницы. Это пуля прошла. Вот — от крови намокло. Вот биография, которой можно гордиться!» Тогда я с танка спрыгиваю, как с откоса, иней стираю с брони — он искрится — и надпись читаю: «Комсомолец Матросов». Вот биография, которой можно гордиться! «Сема, ты слышишь, я был с тобою вместе. Нам с тобою в боях довелось породниться. За тебя перед партией отвечаю по чести. Твоя биография — ею можно гордиться!» Вот-вот тишина от удивления ахнет. Дождь линует в косую линейку и мочит. Танк наш теплом и спокойствием дышит. «Двадцать пять комсомолу! И мне, между прочим, двадцать пять! — восклицаю я громче. — Ты слышишь, выхожу я из школы. Мой комсомольский возраст окончен». — «Знаешь, хорошо бы быть самим комсомолом!» — «Почему это, Сема?» — «А просто: мы — всё старше становимся, строже, а сколько ни живи он, хоть до ста, всё равно он — Союз молодежи! И юностью всё равно он украшен, как флагами на первомайском параде. И песни также будут на марше, и молодость в физкультурном наряде. И праздновать будут столетье юности белозубой и крепконогой. Никогда не доведется стареть ей и вздыхать перед далекой дорогой. Юность, еще не окрепшие руки! Путешествие дорогою ранней. Веснушки на щеке у подруги, вдохновенье комсомольских собраний. Юность — знаменосцем у Первомая! Сила в неостывающем теле! Первое „люблю“, задыхаясь, первый раз в красноармейской шинели!» Ахнула тишина, раскололась, наш танк сияет бронированным лоском. Над рекой Ингулец его орудия голос раскатывается на тысячи подголосков. «Сема! — кричу я. — Я подумал о многом. За тебя я ручаюсь на огненном поле…» Мужеству нашему — двигаться с партиен в ногу! Юности нашей — вечно жить в комсомоле!