Страница 68 из 117
Тетрадь девятая ПРОЩАНИЕ С СЕРЕЖЕЙ «Ну, Алеша!..» — «До свиданья, мой милый… Сережа, не расставались ни разу». — «Что же делать? Время нас научило подчиняться боевому приказу». Мне, Неходе и Семе — в тыл, на танках учиться. Сереже — звездочку на погон пехотинца. «Помнишь, как мы выходили из окруженья, женщины хлеб почерневший нам выносили, чтобы только мы снова обратились в движенье с оружием по просторам России». — «До свиданья!» — повторяет Сережа. А сами не верим еще в расставанье и отвернуться друг от друга не можем, для того чтоб меж нами легли расстоянья. «Ты не забудь меня!» — говорит он. И тут же к дыханью моему подкатывается комочек, воротник гимнастерки становится туже, а минуты расставанья — короче. «Ты помнишь, как мы уезжали впервые, на фронт из Москвы вырывались упрямо. И меня твои провожали родные, и меня поцеловала твоя печальная мама. Мы весело отмахали любимым, мы тогда не задумывались над такими вещами… Маме я обещал привезти тебя невредимым. Как же теперь мне выполнить обещанье?..» — «Ты помнишь Селезневу-мамашу?» — «А учитель Остужев, следит он за нами?» — «Они ведь победу отпразднуют нашу. Мы выдержали сталинградский экзамен!» Из штаба мы выходим ватагой и говорим притихшими голосами, а ветер перебирает наши бумаги, чтобы развеять разноголосицу предписаний. «Ты теперь не забудь без меня этой даты». — «Даты, какой?» — «Не запомнишь… едва ли: двадцать девятое октября? Голова ты…» — «День рождения. Так и не пировали…» Ветер щеки надувает всё туже, старается так, что птицы смеются, а он всё дует на прозрачные лужи, как будто чай попивает из блюдца. «Будьте дружней», — наставляет Сережа. — «Учиться не время..» — «Объясни им, Нехода, Сталин шлет — значит, танки нужны! Я бы тоже с вами поехал…» — «Не отпустят: комвзвода!» — «Алеша, ты напиши, между прочим, с Неходой и Семой веселее вам вместе». — «Но Сема беспокоится очень о своей кировоградской невесте», — пошутил я неуместно и грубо. «Ну, не сердись. Ты ведь любишь? Чего же!» — «В Кировограде будет встречать тебя Люба, вот увидишь», — обнял Сему Сережа. «Ну, Алеша, я тебя не забуду. Много пройдено вместе!» Он подал мне руку. «Но ничего, враг один у нас всюду. Это тоже нам облегчит разлуку». Как говорится, друг мне мой дорог, но и к врагу я прислушаюсь тоже: дружески скажет мне друг, что могу я; враг же научит тому, что я должен. Да, враг научил нас! «Ну, до свиданья! До встречи в отвоеванном мире, до радости, обновленной страданьем, до пира на московской квартире». — «Дай руку». Прощаемся. Что же, в день мира сойдутся пути наступлений. «Давай поцелуемся». — «До свиданья, Сережа». Дорога к миру — лучшее из направлений. Тетрадь десятая ПРОХОРОВКА В Курской области за Обоянью есть станция Прохоровка у мелового завода. Мы запомнили это названье летом сорок третьего года. А лето развернулось на диво, в зелени пашен и перелесков, и стрижи трепещут пугливо над мотоциклом, пролетающим с треском. Дорога боевая пылится над гусеницами машин многотонных. Заглядывая в почерневшие лица, солнце поворачивается, как подсолнух… Соль на гимнастерках в июле, травы, обожженные летом, птица, подражавшая пуле, бабочка над лужком многоцветным. Яблоки, поджидавшие сбора, картошка с нового огорода, на кухне — торжество помидора, розового, как лицо у начпрода. А танки всё продвигаются наши. Механики неподступны и строги, и командиры, примостившись у башен, помогают им разобраться в дороге. Легковые идут вереницей, грузовики разгуделись, как пчелы, везут автоматчиков и пехотинцев, в пыли, похожих на мукомолов. «Мессера» пролетают над нами так, что трава становится на колени. Мы теперь видим своими глазами, что фашисты повели наступленье. Солнце боевое восходит, земля заклубилась в громе и гуле. Вместе с нами в великом походе Россия дорогая, в июле. Да здравствует бой за правое дело! Дым от брони поднимается горький, солнце запыленное село на белые гусеницы «тридцатьчетверки». «Где-то теперь наш Сережа?» — я о нем вспоминаю частенько. «Может, в засаде где-нибудь тоже, как мы с тобой», — улыбнулся Руденко. Я к пушке подвигаюсь поближе и к люку пропускаю башнёра. Сема выглядывает. «Я вижу!..» — «Видишь?» — «Вижу!» — «Почему же так скоро?» Я в прицеле их бока различаю. Вот они. Вот у нашей засады движутся, грохоча, — и выстрел опрокинулся рядом. И снова, распарывая воздух, броненосец наш пламенем облизнулся. И еще раз зажигательный, как ракета, к «тигру» оранжевому прикоснулся… «Посмотрите, ребята, теперь не потушат!» — «Ого! И этот задымился, ребята!» И запылали горбатые туши двух «тигров», раскрашенных в цвет заката На Прохоровку непрерывным потоком катились всё новые фашистские танки — «пантеры» и «тигры». Мы к вечеру толком, подробно их изучили с изнанки. Встречный танковый бой, как пламя, разросся землю поджег, утопил ее в гуле. Стоит за нами в травах и росах родина, расцветая в июле. Третий раз поднимается солнце над полем, враг бросается с отчаянным ревом, а мы всей силой, напряжением воли ударом отзываемся новым. Вчера сгорела наша машина. Не стало радиста — бойца Сталинграда. Сегодня на новой, вот у этой лощины, мы ответили, расколов «фердинанда». Мы сидим у машины. На шею, за ворот, муравьи наползают. Затихло.. «Идем-ка „фердинанда“ посмотрим. Удобно распорот… Вот убитый фашист». — «Это ты его, Семка!» — «Нет, это ты, когда он из люка обливал нас свинцом, сам огнем ошарашен. Возьмем документы, пожалуй. А ну-ка нужны они, может, разведчикам нашим.» — «А вот фотокарточка! Девушка в грусти… Стой-ка: Кировоград… Имя русское с краю…» — «Дай-ка мне, — просит он, — мы ее не упустим! Я найду ее. Дай-ка, — может, узнаю!» — «Кто?» — спросил я и заглох на вопросе. С трудом разводя побелевшие губы, он имя, знакомое мне, произносит: «Люба?.. Это она!.. Фотокарточка Любы..» Он уходит, шатаясь, к убитому в поле. «Руденко! — кричу я. — Не ходи туда, Семка!» Я его догоняю. Он стонет от боли. «Вот измена ее, — говорит он негромко. Он смотрит на фото. — Как лицо мне знакомо!.. Что же это, Алеша?» — шепчет он, замирая. «Ты порви это, ты забудь это, Сема!..» В дыме, в грохоте поле от края до края. День четвертый мы начинаем атакой. Жара поднимается. Расстегнув гимнастерки, мы срослись с нашим мчащимся танком, с грохотом нашей «тридцатьчетверки». И вот пятнадцатого июля, уползая на передавленных лапах, враг разбитый покатился, ссутулясь, от Прохоровки, направляясь на запад. О, солнце после душного дыма, шаг по направленью к победе! Посевы на нашем поле любимом! «Тридцатьчетверка», на которой мы едем! «Посмотри, — говорю я, — вот поле разгрома! „Тигры“ еще продолжают дымиться, эсэсовцы расположились, как дома, в землю уткнув искаженные лица. Бельфингеру надо бы бегать за нами, чтобы иметь доказательства в споре, — для наблюдений над арийскими черепами здесь ему хватит лабораторий». Нехода кричит: «Ничего, будет время — вернемся мы к миру, опаленные дымом, и процесс показательный устроим над теми, над теми, кто изменяет любимым!». — «Нас полюбят! Мы красивые, Семка! — говорю я.— Научились мы драться! Ведь это наша с тобой работенка!..» Руденко пробует улыбаться. Солнце оседает за полем, растягиваются лиловые тени. Мы «тридцатьчетверку» заправляем газойлем, потом садимся — котелки на колени. Командующий, наблюдая за нами, очки снимает, чтоб глаза отдохнули. Усталыми улыбаясь глазами, выпрямляется на брезентовом стуле. Когда же запад затушевывается закатом и восток поворачивается к восходу, он, смирно став перед аппаратом, докладывает о сраженье народу. А мы — по машинам!.. Нам лучшей не надо команды! Развернулись мы круто. — «Вперед!» — это лучшая боевая команда и направление боевого маршрута.