Страница 63 из 117
143. ДОРОГА К МИРУ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Итак, я тетради прочел… Но сначала об этом… О том, как в отошедшем году, расцветающим летом, я сидел на скамье на Гоголевском бульваре и завидовал то ли семье, то ли просто любящей паре. «Приехал!» — шептала она. «К тебе!» — отвечал он. «Скучал ты? — спросила она.— Я дни отмечала… Закончил! — смеялась она. — Я в газете видала: ты строгий стоишь там, над морем огня и металла. Ты добрый сегодня, средь этих деревьев зеленых…» (Неприлично, конечно, подслушивать шепот влюбленных!) Радиорупор рассказывал о загранице. Из-за океана война кулаками стучится. Фашизм обгоревший из черного зданья рейхстага, как вирус, пролез под крыло многозвездного флага. «Опять это самое, слышишь, Алеша? Похоже?» — «Похоже, — ответил, — так было когда-то; ну что же, мы этот фашизм на войне изучили недаром! Мы знаем, что нас он боится… Ты помнишь, Тамара?..» Дымятся костры на Арбате, всё в громе и гуле, лопаты песком сыроватым на площадь плеснули. На Гоголевском, на Никитском, и справа и слева, взвивается грохот и дым трудового нагрева. Отброшены в сторону каменные мостовые, ярко желтеют раскрытые недра земные, лежат у садовой ограды трамвайные рельсы. Шпалы вынуты. Кончились громкие рейсы! Катки расходились туда и сюда, завывая, всей тяжестью топчут былые дороги трамвая. А площадь, ладонь раскаленная, поле Арбата, уже засияла широким простором наката. А дальше пройдись по Москве, полети над Москвою — все улицы ширятся и зеленеют листвою. Страна наряжается. Праздничны смелые лица. К коммунистической жизни готовится наша столица… Я задумался — и мечтой уходил постепенно по лестнице лет, по пятилетним ступеням. Я вижу — пришла к коммунизму передовая колонна, уже в коммунизме идут знаменосцы, над ними — знамена… Серп и молот в колосьях — герб мира — проносят колонны. Советский Союз — впереди, вослед — миллионы. В цехах и на поле работа кипит, не смолкая, высокою целью труда людей увлекая. Шумят над страной дубравы полезащиты, от боли защиту нашли, но больше — ищи ты! Радиорупор вещает об атомных бомбах, фашисты их за океаном копят в катакомбах, оружьем гремят, готовя грядущие войны. Соседи мои на скамейке смеются, спокойны. «Пора на вокзал нам, Тамара». — «Алеша, Москва-то! Двадцать девятое скоро! Октябрь! Знаменитая дата!» — «А вот посмотри-ка — тетради о юности дальней!..» — «Что такое?» — «Записки тех лет, мой дневник госпитальный…» В руках у нее негромко раскрылась тетрадка, лицо заслонила веселая светлая прядка. А радиорупор: «Эскадры… Дивизии… Атом…» Шли девушки мимо — новым, широким Арбатом. Я думал о юности, о войне, о разлуке, мне виделись верные губы и милые руки, прощанье мерещилось мне и печальные дети, потом — возвращение к юности, к вам на победном рассвете. Радиорупор… Но где же влюбленная пара? Я ищу их глазами, выискиваю вдоль бульвара. Зачем они мне? Но я сожалею тревожно. «Вот, — думаю я,— как странно задуматься можно!» Я поднимаюсь и замечаю вот эти тетради, его дневники, в пожелтевшей газете. Беру их, бегу, влюбленных догнать бы: «Забыли!..» Ни адреса нет, ни фамилии… Это не вы ли? Это не вы написали всё это, ответьте? Как найду? По какой я узнаю примете? Это вы, или я, или тот вон высокий прохожий, на меня, и на вас, и на многих и многих похожий? Это кто написал? Не знаю я. В ясном порядке эти записки сложились, тетрадка к тетрадке.