Страница 64 из 117
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Тетрадь первая ТЯЖЕЛЫЙ РАССВЕТ Первый раз я увидел рассвет с неохотой, помедлить просил, но этого не случилось. Ночь отпрянула, и над краем болота солнце холодное просочилось. Командир отделения как стоял в плащ-палатке, так стоит. И дождь всё так же струится. Нас осталось не много после огненной схватки. Нам надо сквозь заслоны фашистов пробиться. Сколько нас? Пятеро. А патронов двенадцать. Сколько нас? Мы еще не знаем об этом, еще в живых никто не может считаться, пока не выстоит перед этим рассветом. Нет, не дождь… Теперь изменилась погода. То, что было дождем, становится снегом. Первый снег. Первый снег сорок первого года! Первый выстрел — за вспышкою следом. «Вон идут!» — говорит командир. Стало страшно. «Самое главное — встать нам. Гранаты проверьте, приготовьтесь, мы пойдем в рукопашный. Плен страшнее и мучительней смерти!» — «Ну, Сережа! — Я гляжу в его глаза голубые, русый чуб его смят порыжелой пилоткой. — Мы пробьемся?» — — «Пробьемся! Нас ведь родина ждет! Мы нужны ей!» Снег на землю идет торопливой походкой. Лес вдали — в снеговом пересвете Метров за сто, через болото, деревня. Солому на крышах разбрасывает ветер. Немцы там. И в лесу. Вон бегут меж деревьев. По земле резануло. Мины чавкнули разом, пулемет застучал, и траву зашатало… «Ну, вперед!..» Я охватываю глазом лес, и поле, и небо, и всё, что попало. Сотня метров! Я плыву сквозь болото, нет, тону, нет, плыву еще, в тину влипая. Сердце держит меня и зовет: жить охота!.. Пули булькают около, как в картине «Чапаев». Вот осока, поскорее вцепиться, и — последний рывок. И опять всё сначала: мина — взвизгнула. В землю лица. Мокрой землей по спине застучало. Рядом: «Ой! Ранен в сердце! Прощайте!..» Но встает и пошел. Я тогда разозлился: «Что ж ты врешь?» — «Я ошибся, ребята!..» — только сказал он и, шагнув, повалился. Вот деревня. Вперед! Немец — вот он! Р-раз — в упор! — и в коноплю, перебежкой, огородами, по дворам, за ометы. Жизнь подпрыгивает — то орлом, а то решкой. «Эй, Сережа, скорей — в лес, к дороге!» Мы бежим. Я оглянулся и вижу: немцы. Зубы их, руки и ноги в сотне метров. Всё ближе, всё ближе… «Есть граната, Сережа?» — «Нет, вышли! Ни патрона в винтовке». Вот роща. «Хальт! — у самого уха я слышу. — Ха…» И сразу — огоньками на ощупь — пулемет полыхнул у меня под ногами. Та-та-та! «Что стоишь-то! Свои же!» — «В лес беги…» Та-та-та! Немцы падают сами, — что случилось?.. У пулемета, я вижу, парень лежит. «Вот спасибо! Ты кто же? Ты нас выручил…» Он молчит, обессилев. «Будешь с нами?» Он повис на Сереже. «Как зовут?» — «Тараканов… Василий…» Лес темнеет. Мы идем друг за другом. Мы молчим — лес молчит, осторожен, только веткой в лицо ударит упругой. «Мы пробились!» — говорит мне Сережа. Час идем, два идем. Живы, значит. Три часа. «Вася, не отставай. Ночь какая! Лес нас выведет, он укроет, он спрячет..» Так иду я, двух друзей окликая. Рассвет расставил по порядку деревья, ветки выделил и листвою украсил. Вася падает. «Эй, Сережа, скорее! Подымайся… Ну, что с тобой, Вася?» — «Вы идите, — говорит он с тревогой. — Я ранен. Всю ночь там лежал с пулеметом. Вот — в боку». — «Что ж молчал ты дорогой? Мы тебя понесем». — «Нет, оставьте, чего там. Вы счастливые, вы придете, быть может… Харьков. Рыбная. Двадцать четыре… Тамара…» Мы несем его. Я иду за Сережей. Вася бредит, разметавшись от жара. Тетрадь вторая ВАСЯ «Ты видишь, Алеша, село на опушке? Идем туда! Умирает наш Вася. Молока ему, может, достанем полкружки… Вася, ты потерпи, не сдавайся…» — «Никого! — говорю я, выглядывая из-за омета. Ну, вперед!» Дом стоит. Входим в сенцы. Стучимся. «Ну, еще к нам кого там?.. Что вы, что вы, тут же вот они — немцы! Вон, идут!» Да, идут, это вижу. Трое по улице прогоняют корову. «Шнель!» — кричат и подвигаются ближе. «Уходите подобру-поздорову…» — «Не успеем уйти. Два дня как не ели!» — «Ну, в сарай!..» Улеглись мы на сено. «Теснее, ребята!» А лучи золотыми ножами пронизывают щели. Бабий плач зазвенел за стеною дощатой. «Хальт!» — кричат. Повалили скотину. Корова ревет и ревет у сарая. К нашей стене пододвигаются спины. Щели потухли, по краям догорая. Ступая по сену, добираюсь до стенки. Что за немцы? Разглядеть бы получше. Кто такие? — Разгляжу хорошенько, пока другой не представится случай. Ага, вот стараются над коровой, закатав рукава. Я сигналю Сереже: «Иди-ка сюда. Вон один там, здоровый!» Ржет сутулый, и сиянье на роже. Хозяйка стоит молчаливо и прямо. Мать ее падает на колени — и сразу: «Пан!» — вскричала. Вася в сено отпрянул, у меня не попадает зуб на зуб. Старуху ногой отшвырнул и рявкнул сутулый. «Как? „Навозные люди“»,— перевел я, бледнея. «Браво, Эгонт!» — немцы ответили гулом. Я поднялся, чтобы было виднее. «Видишь?» — шепчет Сережа. «Молчите! Тише, Сережа! Хорошенько вглядись ты. Эгонт! — запомним, ты наш страшный учитель!..» Да, так вот они, вот какие фашисты!.. Немцы уехали, и хозяйка принесла молока нам, поставила молча, хлеба дала. «Слышишь, Вася, вставай-ка, поднимайся, будем двигаться ночью». Он лежит вниз лицом, как в раздумье тяжелом. Я повернул его: «Не сдавайся, Василий…» Не слышит, будто куда-то ушел он. Капельки пота лицо оросили. «Я уйду! — прошептал он. — Ты не должен держать меня». — «А куда ты собрался?» Он вздрогнул. «Вы тут? Уходите с Сережей. Вы еще можете до наших добраться». — «Без тебя не пойдем, — говорю я, — понятно?» Простонал он: «А со мной не дойдете… Вы идите, — прошептал он невнятно, и горит весь. — …Передайте пехоте!..» Мы ходили по улицам, одни — туда, другие — оттуда. Передавали один другому телефон-автомат. Приходили за утренним хлебом, сдавали посуду, в институте учились строить жилые дома… Жизнь полыхнула прозреньем тревожным и резким В понедельник у военкомата становимся в пары. Год рождения? Двадцать один. Национальность? Советский До свиданья. Не беспокойся, Тамара. «Товарищ командир, вы сказали „Тараканов“? Это я». — Я подхожу. «Я здесь». — «В строю отвечайте „я“, не болтайте руками». — «Хорошо». — «Не „хорошо“, а „есть!“… Собирайтесь! Тут вот мины поставить.. Что? Ну да… Двадцать первая осень… Тамара… Не написал ни письма ведь… Эгонт… Эгонт…» «Вася, ты успокойся!» — «Вася, Вася!» Но Вася не слышит. Сережа уложил его и накрыл плащ-палаткой. Звезды замерцали сквозь крышу. Рядом Вася, скрученный лихорадкой. Лошадь хрупает сеном, как жестью, где-то телега загромыхала по кочкам. Родина, мы с тобою, мы вместе. Сердце сжалось неподвижным комочком. Рассвет протянул свои щупальца выше. Я раскрываю глаза. Тишина, как на даче. «Вася, Вася!» Но Вася не дышит. Не встает он. Не поднимается. Значит… Мир разноцветный проплывает сквозь слезы. Мы проходим обезлюдевшим полем. Сиротливо нам кивают березы. «Вася! Вася!» — отзывается с болью.