Страница 60 из 117
5 «Смотрите, — прервал мои думы радист,— на виденье похоже…» — «Это что там такое?» Мы привстали и смотрим, и немец встревожился тоже, вновь лишился покоя. У домов показались четыре фигурки, и кружат, и руками нам машут. Мы ответили тем же, а сами — поближе оружье: немцы там или наши? Вот фигурки на нас прямо полем идут торопливо. «Это женщины!» — «Что ты!» — «Видишь — в платьях». — «Ну да, это вижу, вот диво». — «Трюк немецкой пехоты!» — «Да, а где куровод?» Оглянулись мы все — немца нету, метров двести отбежал он от нас в направленье к кювету, что уходит к поместью. «Стой! Назад!» Он застыл, повернулся и снова к нам, назад, потихоньку. «Дорогие!» — услышал я русское слово и увидел девчонку. «Вы откуда? — спросил командир.— Вы откуда?» Я стою озадачен. А девчата на нас налетели, как светлое чудо, со смехом и плачем. Тут и немец в поклоне склонился, как будто из жести, но глазами грозя им. «Ну, чего испугались? Это Фриц, куровод из поместья». — «Наш хозяин…» — «Хозяин?!» 6 Немец в землю глаза устремил, и сидит он, горюя. «Этот немец ученый, у него лист похвальный за кур, культурный он куровод!» — говорю я. Смех в глазах у девчонок. «Это Лена умеет, не его, не его эти куры, всё чужими руками, он ученый на то, чтобы с палкой… Культурный, чтобы с палкой над нами!» — «Вот как! Грамоту дай, — говорит командир, — ты бездельник, без обмана — ни шагу. Ты людей прикарманил, не только что кур и индеек. Отдавай-ка бумагу!» — «Ты ворованный труд на выставку выставил даже? Это, Фриц, не годится…» — «Вот у Лены отец был участником выставки, пусть она скажет — сам растил он пшеницу!» — «Лена, знаете, мы ведь тоже участники сами, вот спроси командира, в павильоне садов можно видеть подбитого нами „королевского тигра“!» Я на Лену смотрю и опять вспоминаю то утро, и Орел, и тот случай, и опять, как тогда, из-за той занавески как будто слышу голос певучий. «Как попала сюда? Где отец? Как вы жили? Расскажите нам, Лена…» — «Жили? Немцам всё про отца полицаи тогда доложили, услужили мгновенно. Вызывали его, приходили к нему — не пошел бы, отвечаем, что хворый. Зиму всю пролежал так в раздумье тяжелом. В марте — кинулись сворой. Обещали, грозили, а мы — притаились, не дышим. „Что ж, берите, в плену я, — вдруг сказал им отец.— Не могу не работать!“ — и вышел, и провел посевную». — «Значит, сдался старик!» — «Я знакомым в глаза не глядела. Отвернулись и люди. А отец всё кричал: „Не могу, не могу я без дела, кто работу осудит!“ Запахал и засеял, с утра и до ночи работал, нас гонял на участки, полицаев и тех доводил до соленого пота. Мать старела в несчастье. Я смотреть не могу на людей, стыд глаза застилает. Показаться нельзя нам. Мать к сестренке в другую деревню тогда увела я, а сама — к партизанам. А весна, как назло, в том году зеленела над миром, буйно ринулись всходы. В лес пришел к нам отец неожиданно и сказал командиру: „Вот, на суд я, к народу“. Только наш командир улыбался: „Осудим под осень…“ Говорили ребята: „Опыт, что ли, отец твой задумал с посевом и просит поглядеть результаты“. А посевы росли. Крепли стебли. И в пору налива слух идет по району: поднялась, поросла над землей небывалая нива — в листьях вся и в бутонах. Немцы силы сгоняли, людей и коней к косовице, только стой, погоди-ка: в поле — ни колоска, ни овса, ни пшеницы — молочай, повилика. Всё трава застелила. Пропал урожай. Угрожая, немцы бросились в села. Первый раз, не дождавшись совсем урожая, был народ наш веселый. А отец всё ходил по отряду, вздыхал виновато, повторяя при этом: „Я не мог без работы, посеял для них, но земля-то не родит дармоедам!..“» — «Слышишь, немец, земля не родит дармоедам! — кричу я. — В отделенья и роты в сорок первом не ты ли, добычу почуяв, свел цыплят желторотых? Не хотел ты работать, труд задумал отнять у народов, где войной, где обманом. Это из-за тебя хлеб не сеял три года Тимофей Емельянов!..»