Страница 58 из 117
138. ПЕРВЫЕ ДНИ
Кто в пилотках, кто в шапках, шинель — нараспашку. Не хотелось ни есть и ни пить. А теплынь — хоть куда! По утрам умывались, голову продев сквозь рубашку, смеялись стеснительно: «Жирок нарастет, ерунда!..» Ходили внутри заколдованного круга, чавкали сапогами по размолотому кирпичу, с удивлением и любопытством разглядывали друг друга: «Вот и победа!» — «Мы живы!» — и хлопали по плечу. Седовласые женщины, мужчины в штатском глядят виновато. Подходят, неуверенно просят махру. Фашисты сразу как будто бы провалились куда-то. Флаги — простыни и полотенца — хлопали на ветру. Дошла! Догремела! — кухня стоит полевая на углу у рейхстага. Но ей не положен отбой. Разнобойную очередь дымом своим овевая, как зенитка, уставилась в небо проржавелой трубой. Протягивали котелки, и кастрюли, и каски немецкие люди, как после болезни, как будто в бреду, А дети уже подходили совсем без опаски. Мы уходили. Не хотелось смотреть на чужую беду. Уходили солдаты. Плечи опускали устало. Пахло пахотой. Небом весенним. Дорогой прямой… Двадцати миллионов советских людей в это утро нам так не хватало! В это утро нам нестерпимо хотелось домой. 1975139. ПАРК БЕЛЬВЮ
Майор Плехотин, вы помните старшего лейтенанта, худого, как щепка? В новом кителе, сшил его перед Вислой лучший варшавский портной. Я был как новенький веник, скрученный крепко… «Где парк Бельвю?..» Я не знаю… Я тут впервые, вместе с войной. «Где парк Бельвю?.. Где?..» — кричали мы в каменном хитросплетенье. Но улицы были перемолоты и перемешаны гневным огнем Встречные немцы в развалины ускользали, как тени. Наши бойцы разводили руками: «Бельвю? Не слыхали о нем…» — «Зачем ему парк?» — я подумал. А голос, ваш голос: «Где парк Бельвю?..» Я за вами с трудом успевал. «Где парк Бельвю?..» — Силой нездешней и безответной любви раскололось эхо вашего голоса здесь, у войны на краю. Товарищ Плехотин, бежал я за вами, не зная… Потом стоял у вашего локтя над холмиком свежим в сосновом бору у фанерной звезды: «Красноармеец Плехотин. 1925–1945. 1 мая»; Вместе с вами так и буду делить эту тяжесть, пока не умру. И теперь, товарищ майор, у каждого обелиска вспоминаю тот день, черты ослезненного болью лица. Впервые увидел тогда я победу так близко: бессмертие сына, вечное горе отца. 1975140. СОЛДАТЫ
А были дни и ночи — стали даты, нас разделив на мертвых и живых. Читают постаревшие солдаты воспоминанья маршалов своих. Листают, возвращаются и — дальше… Сон не идет. При тишине любой. Ага, деревня помнится на марше, а вот еще — а дальше первый бой. Передовая — это нам известно. А здесь траншея, правильно, была, здесь ночевали сумрачно и тесно, здесь ранило — отметина цела. Читают… Удивительно солдату, как в Ставке, там — в далеком далеке, его дороги наносил на карту Верховный сам, с карандашом в руке. Как от Генштаба и до рядового, до сердца, замеревшего в груди, летело — долетало слово в слово — заветное: «В атаку выходи!» А на груди не так уж и светило. С подвозом трудно — шли в снегу, в грязи. Немыслимо, чтобы на всех хватило медалей, — нам снаряды подвози! Разглядывают карты битв великих: к Берлину — стрел стальные острия. Вот где-то тут, в кровавых этих бликах, находят точку, — вот она, моя! Трехверстку бы достать — другое дело, масштаб не тот, а то бы и нашли свою травинку в прорези прицела, свою кровинку на комке земли. Вперед, вперед! В жарыни и в метели бегом за танком — не жалей ноги! Шинели длиннополые свистели, кирзовые стучали сапоги. Затягивали ватники потуже, бежали в шапках — звездочкой вперед. Четыре года спали без подушек, из котелков кидали что-то в рот. Четыре года жизни — год за годом, четыре года смерти — день за днем, во имя мира всем земным народам бежали, опоясаны огнем. Всё, что свершили, — памятно и свято. Навеки будут рядом, без конца, — могила Неизвестного солдата и счастье победившего бойца! 1975