Страница 5 из 14
Это было сказано так, что она запнулась, растерялась даже. Хотела произнести что-то, но тут послышались за кустами быстрые шаги, звонкий девичий голос окликнул:
– Маринка! Ты здесь?
– Да! – так же звонко крикнула она. И Николаю – шёпотом: – Пойдём! Уже потеряли нас.
– Что ты там делаешь?! – смех, шаги ближе.
– Иду! – Марина побежала по тропинке на голос.
Николай подумал, что она обрадовалась случаю отделаться от него – но подумал он это как-то равнодушно, точно не о ней и не о себе.
До него донеслось шуршание платьев, опять смех и слова:
– Ты что там? Амурные дела? – он узнал голос Марининой подружки, Таньки Казаковой.
– Да так, – увильнула Марина. – Всё, идём!
– Ну, всё-таки? – не отставала Танька.
– Татьяна, – назидательно сказала Марина. – Ты знаешь поговорку про Варвару? Слишком любопытную?
Что Танька ответила, Николай не услышал, потому что сумерки взорвались целым хором:
– Таня! Марина! Где вы там?!
– Идём, идём! – дружно заголосили девушки – и дальше всплеск смеха, чей-то игривый вскрик – и голоса стали удаляться.
Холодная усмешка тронула губы Николая: его почему-то никто не потерял, не хватился. Видно всем всё равно, есть он, нет ли его… Ну и ему всё равно.
Он подошёл к скамейке, сел, закурил.
Сумерки вокруг быстро густели, от школы понеслась вдруг развесёлая музыка. Николай сидел, дымил, спина его чуть сгорбилась.
Странное чувство пришло к нему – спокойное и грустное, чувство взрослого одиночества, что ли. Марина действительно права: сегодня что-то кончилось. И он, Николай, действительно ощутил себя повзрослевшим лет на десять.
Какое-то время он осваивался с этой мыслью. Было даже что-то особенно мужское в ней, что-то такое от Печорина. Неудачи надо принимать спокойно, без истерик – как бы ни было в душе, а на лице спокойствие. Пусть никто не знает твоих бед.
Ладно! Он встал, швырнул окурок, с силой раздавил его ногой.
На бал не пошёл. После всего видеть это веселье, видеть Марину было невмоготу. Домой?.. Нет, конечно. А куда? Да куда глаза глядят.
Он пошёл по сумеркам. Шёл, поворачивал в первые попадающиеся переулки. Сумерки стали ночью, город стих. Переулки вывели Николая к спуску, к деревянным домикам, садам, заборам, гудкам пароходов на реке. Он зашагал под уклон, высокая трава хлестала его по брюкам. Так дошёл до самой воды.
Ночь была ясная, все звёзды, сколько их не есть, решили показаться ему в небе. Он сел на какое-то бревно, и больше уж с него не встал до самого утра.
Да темноты почти и не было – от звёзд и от луны, от их отражений в реке. Река казалась нижним небом, более живым и беспокойным – играющим, плещущим, мигающим; лишь с рассветом она стала терять эту искристую игру. Рассвет занялся за спиной Николая и поднялся над землёй очень быстро. Первыми загалдели, зачирикали разные мелкие пичуги, затем заорали в прибрежной слободе петухи, а потом и весь напористый городской шум заполонил пространство, и июньский день встал над миром во всей своей юной красе. Солнце стало заметно припекать спину под пиджаком.
Николай тяжело поднялся и сказал вслух:
– Ну, вот и всё.
И этими словами закончилась его юность. Началась жизнь.
И он стал жить. Была ли боль разлуки?.. Да была. Но она постепенно стихала – а на службе сделалось совсем уж не до этого, тем более в ВДВ. Дни, месяцы, годы… И от неё, от этой давней боли остался совсем слабенький след – воздушная такая грусть, как одинокое облачко в сентябрьском небе. Ну, а потом на гражданке – девушки на ночь или на месяц, не дольше. Была, мол, без радости любовь – разлука будет без печали… Привык. Так и жил.
5
– Ой! – улыбка у нее вышла какой-то виноватой, но все такой же милой. – Коля!
– Здравствуй, Марина.
Он смотрел на это лицо, которое когда-то так любил и которым бесконечно мог любоваться, на эти губы, длинные ресницы, синие глаза, румянец нежной кожи, на волосы, бывшие когда-то длинными и золотистыми, а теперь короткие и выкрашенные в каштановый цвет… Смотрел и удивлялся тому, что ничему не удивляется.
Конечно, он заметил, что его бывшая возлюбленная уже не та юная Джульетта, что была восемь лет назад.
Пропала девичья округлость лица, Николай увидел и первые морщинки в уголках губ, и совсем другое выражение глаз: они не смотрели на мир так наивно, доверчиво и радостно, как тогда – в них явилась печаль прожитых лет – и сколько необъяснимым, столь же безошибочным чутьём он угадал, что эти годы не были безоблачными для неё.
Но это всё так спокойно легло ему на сердце – сердце не семнадцатилетнего юнца, но двадцатипятилетнего мужчины. И потому он только улыбнулся и сказал:
– Здравствуй, Марина.
Ну, потом осторожные расспросы, что да как, лёгкая обоюдная неловкость, смущенные взгляды… и улыбки, помимо воли, не смотря ни на что – понимающие, робкие еще, но уже радостные улыбки.
– Слушай, – спохватился Николай, – что же мы с тобой тут посреди дороги… Давай-ка в сторонку отойдём.
Он отшагнул, да так резко, что уронил завернутую в целлофан круглую буханку – та плюхнулась на асфальт, скакнула, как лягушка, только что не квакнула.
Марина кинулась поднимать хлеб, отряхнула целлофан своими холеными, наманикюренными пальчиками. Эта ухоженность рук сразу же бросилась в глаза Гордееву, равно как и то, что обручального кольца на безымянном пальце не было, и ногти очень коротко, даже как-то грубовато острижены, хотя и покрыты бесцветным блестящим лаком.
– Спасибо, – засуетился Николай, принимая буханку, – спасибо! Я тут… Слушай, ты не спешишь?
– Да нет, – Марина улыбнулась.
– Ага, – лицо его осветилось, – а ты вообще сейчас куда?
– Домой, – засмеялась она. – Я в соседнем доме живу. Вон в том…
И она указала на кирпичную пятиэтажку, припрятанную за башней супермаркета и тополями – ровесниками здешних зданий, выросших вместе с этой частью города.
– А-а!.. – Гордеев совершено искренне обрадовался. – Так мы с тобой почти соседи!
Марина приподняла бровь – как, мол, так? Николай объяснил.
– Ах, вот что, – кивнула девушка. – Ну, что ж… это замечательно.
– Слушай! – выражение лица Николая сделалось решительным. – Давай-ка я тебя провожу. Только жратву эту в машину кину… Вон стоит, рабочая лошадка… Ну, я сейчас!
Он метнулся к «Газели», бросил провиант на водительское сиденье и мигом вернулся.
– Порядок. Ну, пошли?
– Пойдем, – Марина вновь засмеялась, словно колокольчики зазвенели, и от ее смеха у Коли прямо-таки душа расцвела – вот как этот весенний день вокруг.
Они неспешно направились к пятиэтажке.
– Значит, тут живешь… – бормотал Николай, не замечая блаженной улыбки на своих губах… – А работаешь где, если не секрет?
– Да какой секрет. В поликлинике, – она вздохнула почему-то. – В двадцать девятой.
– Это тут где-то, неподалеку?
– Ну, да, районная здешняя. Через двор отсюда, во-о-н там.
– Ясненько… ясненько. Врач?
– Педиатр.
Николай похолодел, память судорожно напряглась. Педиатр, педиатр?.. Что за зверь такой?.. И как по заказу – бряк! – выпало откуда-то: по детским болезням.
Он кашлянул.
– Э-э… Это что, детский врач?
– Да. Районный… А ты?
Николай замялся. Вот и скажи тут – кто ты такой.
– Я… ну так, мелким бизнесом занимаюсь.
– Ах, вот как… И успешно?
– Ну, как сказать… На жизнь хватает, пока холостой. Конечно, крутиться приходится с утра до вечера.
– Ты не женат?
– Нет.
– И не был?
Он усмехнулся, покачал головой:
– Так и не сподобился… А ты?
Марина помолчала, прежде чем ответить. Чуть вздохнула и сказала без грусти:
– Я в разводе. Уже два года.
– Вот как. Дети?
Теперь она отрицательно покачала головой.
– Ясно, – сказал Николай. Повторил врастяжку: – Я-я-асно… Приходя, стало быть, не радуйся, уходя – не грусти… Так?