Страница 17 из 17
Он не пойдет никуда, не поедет, отманит ее туда, где спал ночью. Будет менжеваться – задавит. А потом доберется до межрайонной автобазы – там дед стережет с АКМ-ом старого выпуска. Зачешем – как захотим.
– Как тебя зовут?
Зевом выточилось из нее, словно отрыгнулось:
– …э-эн-ы-ка.
Она была из-за той сетки, из-за того зеленого заборчика.
– Ленка?
– …а.
– Леночка?
– …энчка.
Нечто металлическое, пустотелое гулко угнулось, кратко звякнуло под пинком. Сказали: «Всю природу изувечили к…ной матери. Прямо сюда их завести и расстрелять. На удобрения». И невпопад загигикали, заорали: «Вот бинты-зеленка, всем я насыщен!» Раздался липучий хлопок – по неодетому, затем рыдание: «Я больше не буду, Анатолий Макарович!»
Шли.
Он свел ее лицо с себя – в челюстях она была вдвое шире, чем в висках, ноздри – врозь, приподнял, и они полуползком добрались до пышной орешины.
Ужасаясь, он отклонил ветвь: трое.
Мослистый, устремленный, в сизой майке, высокий; явный ментяра в форменных брюках, но в гражданском глухом пиджаке, без фуражки; и тестяной трепыхающийся пацан – такая же, как у высокого, майка, только с прицепленными яркими значками и конфетными бумажками, выше локтя навернута красная повязка с надписью САНКОМИССИЯ; на шее у пацана висела брезентовая котомка, мотня зияла.
Приостановились. Ментяра достал папиросы. Пацан сплыл на корточки, оцепенел. Высокий поигрывал чем-то вроде гигантской мухобойки: к обработанной деревянной держалке прикручена проводами резиновая плена, вырезанная из ската.
– Так как она? – ментяра хотел бы присесть: проворачивался, искал, к чему прислониться.
– Это дежурного по отряду надо спросить, – высокий удумал загасить окурок о пацанову голову, но перерешил – заслюнил и отбросил.
Пацан – он-то и был, скорее всего, дежурный – поднял к высокому морду.
– Вот бинты-зеленка, всем я насыщен, вот бинты-зеленка…
Высокий ляпнул его мухобойкой по глазам – пацан скрутился, завыл:
– Ой, Анатолий Макарович, не буду, честное интернатское!..
– Уловил? – обратился высокий к ментяре. – Так они и жили. А я, должен тебе сказать, по образованию санитарный врач, сангиг. Правда, я у них две ставки имею: преподаватель физвоспитания и старший вожатый. Не знаю я, как она свалила. Она на хуй никому не нужна, вторая степень слабоумия, а мне потом плешь проедят; у нее мать есть, приезжает.
– Она это? Идиотина? – спросил ментяра.
– Им-бе-цил она, – высокий прищурился, потыкал пацана носком штиблеты в мягкую спину. – Он вот – дебил, она – имбецил, а идиот… Это вообще. Не говорит, не понимает ни х…, не ходит даже обычно. У нас они двух типов: с врожденными физическими и врожденными умственными. Все вместе. Если родился без ручек-ножек, так что – мозги нормальные могут развиться? х… там.
– Их, может, лучше усыпить? – собеседник старшего вожатого возбудился от интересного, ему ранее неведомого.
– Смотри: согласно инструкции Минздрава, имеющей силу законодательства, – возразил было высокий, но тут пацан принялся скрести ногтями землю, задундел, поднял пыль, и высокий отвлекся, недоразъяснив.
– Как кошка – говно зарывает, – улыбнулся ментяра.
– Ну! Он у нас профессор, председатель санкомиссии. Мануйленко, когда в столовую с грязными ушами идут, ты что делаешь?
– Наказуваю…
– Обратил внимание? – высокий махнул своею мухобойкой, и пацан, изготовясь, схватился ладошами за губы и нос. – В какой-то степени.
Они не решались идти дальше, начинать какие-то серьезные поиски, погоню и прочее. Еще папироса была откурена вплоть до картона.
Пошутив еще немного с имбецилом, высокий внезапно закричал:
– Лена, иди сюда!
Ментяра и пацан засмеялись.
Высокий крикнул громче и злее «иди сюда», и когда ментяра тронул его за плечо, советуя не стараться, отмахнулся от него и взревел:
– Иди сюда, пидараска!!
Она заворочалась. Делать было нечего. Он лишь скорежился и убрался поглубже в куст, а она, пошатываясь, распрямилась – и вышла на открытое место.
– Вот бинты-зеленка, всем я насыщен, – старался пацан.
Высокий хлестанул ее своей мухобойкой дважды, крест-накрест. Она заурчала, зафыркала.Затем все втроем побили ее минут пять и ушли, а он продолжал лежать недвижимо.
Завтра утром уйдет.
Чтец-декламатор
Генерал-лейтенант Николай Федорович Пономарев, некогда состоявший начальником штаба N-ского противобольшевистского фронта, на исходе семидесятых годов двадцатого века прибыл в Иерусалим, чтобы там умереть и быть похоронену на горе Елеонской.
К этому времени Н. Ф. Пономареву сравнялось девяносто лет, и он оказался последним из доселе здравствующих русских военных инвалидов, произведенных в генеральский чин покойным государем – зимою 1916 года, и последним же из получивших генерал-лейтенанта еще на отечественной территории, впрочем, всего лишь в полусотне верст от нашей тогдашней северо-западной границы.
За несколько дней до своих именин, празднуемых на Николу зимнего, генерал Пономарев приземлился в аэропорту возле города Лидды – удела Великомученика и Победоносца Георгия.
Было шесть утра. Свекольного цвета солнце, в форме гусиного яйца лежмя, значительною частью пологой нижней дуги еще оставалось за горизонтом.
Привычный к тогдашним европейским порядкам Николай Федорович был немало удивлен, увидев под самым крылом своего аэроплана покрытую утреннею росою танкетку, оснащенную спаренными крупнокалиберными пулеметами. Кроме того, на бетоне, вплотную к трапу, присутствовали двое полицейских и рослый, несколько тучный парень с раздавшимся вперед и в стороны смугло-пористым надменным лицом. Он старательно, по всей видимости, ведя счет, примечал за выходящими: в большинстве – пожилыми североамериканскими туристами в одинаковых белых, с голубыми выстроченными полями, панамках.
Пахло гнилыми померанцами и сахаристою гарью ливанского табака.
Генерала особенно поразил едкий цинковый туск небес, откуда замедленно отделялась и мерцала чешуйчатая сухая мгла: хамсин.
Сообразуясь с дружескими советами людей, хорошо знающих нынешнее положение дел в этой области, Н. Ф. Пономарев, через своего адвоката, заранее вошел с ходатайством в Главную канцелярию наместника Иудеи и Самарии – с тем, чтобы обыкновенно предоставляемую властями полугодичную визу стало бы возможным продлевать, не покидая для этого пределов Палестины.
Ходатайство было рассмотрено. Установили, что проситель мог самостоятельно передвигаться только с помощью особенно изогнутой, расходящейся книзу начетверо, ортопедической трости и предположительно не требовал к себе какого-либо экстраординарного, порождающего добавочную ответственность, внимания. Напротив того, сочувственный подход к человеку, да еще в таких летах, в очередной раз показал бы всем недоброжелателям, что новое начальство вовсе не стремится к созданию излишних ограничений, если только эти последние не диктуются нуждами безопасности.
Из канцелярии наместника подписанные Николаем Федоровичем бумаги были переадресованы в окружной департамент Министерства внутренних дел, а копия их – в христианский отдел Министерства вероисповеданий. После сравнительно недолгой для подобных случаев процедуры ходатайство генерала Пономарева было удовлетворено; покамест полученное разрешение давалось на два периода кряду, что означало двенадцать месяцев.
Николай Федорович поселился в миссийских помещениях Русского Гефсиманского Сада при храме Святой равноапостольной Марии Магдалины. Седьмилуковичный, старой московской архитектуры, возведенный в память государыни Марии Александровны попечением ее августейших детей и потому прозванный царским, – храм был поставлен на пустом щебенистом участке. Это обстоятельство тревожило Василия Николаевича Хитрово – ревнителя русского православия во святой земле Палестине. В письме, отправленном в Санкт-Петербург, – лет за пять до появления на свет в заштатной Унже Костромской губернии Макарьевского уезда Николки Пономарева, – неутомимый Хитрово настаивал на необходимости разделать спуск, ведущий от храма под гору, террасами; их бы затем следовало украсить посадкой деревьев различных пород. А между деревьями Хитрово полагал выстроить несколько домиков для сторожей и старых служивых, то есть русских военных инвалидов.
Конец ознакомительного фрагмента.