Полуденный бес

Он так устал, что не почуял запаха родной усадьбы. Путь казался ему бесконечным, но оставалась надежда, что догони он мать, и дорога опять станет гладкой и звонкой, как грунтовое шоссе, на которое они выбрались поздним вечером. Как весело ему бежалось тогда возле материнского хвоста под яркими осенними звездами! Но на рассвете кончилось шоссе, пошли распаханные поля… На узкой дороге кучер злобно выругался и отогнал его кнутовищем. И тогда подступил холодный тоскливый страх, какого он не испытывал прежде. А мать все бежала и бежала впереди битюга, словно заигрывала с ним, заманивала в родные места. И жеребенок не успевал за ними, с нараставшим ужасом чувствуя себя лишним в этой чужой взрослой игре, но все-таки не теряя надежды тоже стать ее участником…

Коляска долго стояла неподвижно. На скамейке сидел сонный кучер, одетый в сиреневый кафтан с гербовыми пуговицами, расшитый золотыми галунами и опоясанный красным кушаком. Все это было изрядно поношенным и траченным молью. На шее у него был серый пуховый платок, какие носят старухи в деревнях.

Наконец в коляске послышалась возня. Она накренилась, рессоры ее жалобно взвизгнули, и наружу тяжело выбрался невысокий широкоплечий мужчина в тесном для него овчинном тулупе и меховой шапке, точно сросшейся с его густыми бровями и бакенбардами, так что казалось, сними он шапку, и останется лыс и безбров. Зато усы господина, черные, с сизым вороньим отливом, были безукоризненно ухожены. Это был хозяин имения князь Сергей Львович Чернолусский.

Покряхтывая и бесконечно разминаясь на заиндевелых ступенях, князь недобрым взглядом смотрел на своего кучера. И вдруг прыгнул на облучок и пихнул спящего в бок. Толчок был так силен, что парень грохнулся саженях в трех от коляски, перевернулся, как подстреленный заяц, вскочил на ноги, хлопая глупыми глазами и потирая ушибленные места. Глядя на него, Сергей Львович хохотал.

– Спишь, мало́й [1] ! Жалованье даром получаешь! Счастье, что Звездочка дорогу знает, не то плутали бы мы с тобой в степи.

– Жалованье… Как же-с… – обиженно бормотал кучер. – Жди вашего жалованья до морковкиного заговенья… А нешто драться можно? Заснул, мол… Заснешь… Виданное дело, по ночам степью разъезжать! Как мазурики, прости Господи!

– Молчи, дурак, – буднично возразил князь, пропустив мимо ушей слова о жалованье. – Сам знаешь, не мог я оставаться в доме этого подлого человека!

– То-то что не могли, – гнул свое кучер. – А лошадок по степи гонять можно? В объезд нужно было, через город ехать!

– Поспорь у меня!

– То-то что не поспоришь, – не унимался мстительный кучер. – Ну не хотят их сиятельство через город ехать. А почему, спрашивается, не хотят? А потому что лошадки и колясочки своей стыдятся. А чего их стыдиться? Екипаж не последний в городе.

И вновь Чернолусский сделал вид, что не расслышал этих слов. Он резво, насколько позволяли длинные полы тулупа, взбежал по ступеням, убеждая себя, что еще не стар и легок в движениях. Князь с такой силой рванул тяжелую дверь, что стекла на первом этаже жалобно зазвенели.

– Егорыч! – взревел князь. – Открывай, старый меньдюк [2] !

От княжьего рыка усадьба пришла в движение. В воздухе вдруг зашумело. Это тысячи готовившихся к отлету грачей взмыли с построек и деревьев. Небо над усадьбой из серого сделалось черным, и в нем точно черви зароились. Но в доме по-прежнему было тихо. Наконец, в покосившемся флигельке, в окне второго этажа, показалось заспанное детское личико, сменившееся испуганным лицом старика. Через несколько секунд его обладатель уже мчался в ночном колпаке, фланелевом халате и тапочках на босу ногу по хрусткой ломающейся грязи и причитал на бегу:

– Проспал! Ведь проспал, отец родной!

Это был дворецкий князя Африкан Егорович Курицын, прозванный меньдюком за черные, маленькие, глубоко посаженные глаза и длинные седые усы, свисавшие от ноздрей наподобие шнурков.

Из прихожей, швырнув тулуп с шапкой на пол, Чернолусский прошел прямо в гостиную с мозаичным паркетом, невощеным и изрядно подгнившим в углах. По-медвежьи облапив голландскую печь, князь застонал от удовольствия.

Дворецкий с нежностью смотрел на господина.

– Егорыч, а я тебе подарок привез, – отогревшись, весело сказал князь.

Глаза его насмешливо блеснули.

– Подарочек? – растрогался старик.

– Пошли, покажу!

Выйдя на террасу, князь приказал убрать с повозки рогожи. На дне ее, вмерзшая боком в промороженную солому, лежала матерая волчица. Ее лапы были стянуты веревкой и крепко привязаны к жердине. Из-под веревки кровоточило, и так же сочились кровью сосцы зверя, отчего солома под ней стала розовой. Ее мутные глаза были полузакрыты, и, если бы не часто вздымавшийся бок, можно было бы подумать, что зверь мертв. В носы князя и дворецкого ударило псиной и мочой. Старик отшатнулся. Князь весело заглядывал через его плечо.

– Хороша зверюга?

Но в доме князь снова помрачнел.

– Егорыч, ты почему не в доме ночевал?

– А потому я не ночевал, батюшка, – отвечал дворецкий, – что после отъезда вашего в доме стало нехорошо-с.

– Что значит нехорошо-с? – усмехнулся Сергей Львович. – Привидения, что ли, поселились?

– Не знаю, как это и назвать-с, а только стало нехорошо, – твердил испуганный дворецкий.

– Подай мне хересу!

– Хересу, батюшка, нету.

– Что значит нету? – рассвирепел Чернолусский. – Ты его выпил, что ли?

– Я хересу отродясь не пил, – обиделся дворецкий. – Вы его со своими приятелями третьево дни выпили-с.

– Так пошли мальчишку к Дардыкину!

– Не стану я мальчика никуда посылать, – заупрямился Африкан Егорович. – Ему там не дадут ничего, кроме разве подзатыльников. Не желаете ли сливяночки моей выпить? Чистый мед!

– Твоей сливяночкой… – князь обреченно махнул на него рукой, – твоей сливяночкой только клопов морить. Подай мне водки!

– Хорошо ли это, отец, водку с утра пить?

– Хорошо не хорошо! Делай, что тебе сказано!

Князь готов был взорваться. Но, отлично зная упрямый характер дворецкого, решил подействовать на него лаской.

– Замерз я, дядька, – жалобно сказал он. – Замерз, и растрясло меня. Без водки не засну.

Обращение «дядька» возымело магические последствия. Лицо дворецкого расплылось в улыбке, руки его задрожали, а в глазах вдруг появилось выражение рабского восторга.

– Уж принесу, принесу! Не подать ли еще малосольной капусточки?

– Неси, брат, и капусточку!

Выпив холодной водки и не притронувшись к закуске, Сергей Львович воспрянул духом. Он взял с ломберного стола письмо, переданное, как сообщил ему дворецкий, проезжим мещанином. От письма пахнуло гречневой кашей. На конверте неровным и, как сразу определил князь, женским почерком было надписано: «Его Сиятельству, Князю Чернолусскому».

«Светлейший Князь! (При слове „светлейший“ Сергей Львович самодовольно усмехнулся.) Помните ли Вы меня? Помните ли Вы ту, что стала нещасной по Вашей милости? О, я знаю, Князь! Вы выбросили меня из жестокова серца? Князь! Разве Вы не знаете? Все видит Бог, Князь!»

Чернолусский зевнул и небрежно бросил письмо на стол.

В дверь тихонько постучали.

– Входи, Африкан Егорович.

Дворецкий с осуждением посмотрел на ополовиненный штоф с водкой и стал ворошить в камине давно потухший каменный уголь. Князь недовольно смотрел на него.

– Егорыч, ты зачем пришел?

– Следователь вчера были-с.

– Курослепов?! – мгновенно оживился князь. – Я его, михрютку, люблю!

– Ольга Павловна исчезла-с.

– Что ты мелешь! – закричал Сергей Львович.

– Вернулся лесничий домой с ярмарки, а дочки-то и нету. Ни дома, ни в городе нету. Он спрашивать… Приказчик Дардыкина ему и говорит: мол, видели вашу Оленьку ночью в княжеской коляске. Лесничий к приставу. Пристав с Курослеповым сюда. Только я им обыск делать не позволил. Князя, сказал, дожидайтесь.

– Ступай, Егорыч, – задумчиво сказал князь. – И вот еще что… Снеси-ка ты, братец, что-нибудь в город, к жиду.