Полуденный бес

Дворецкий покачал головой и вышел. В прихожей он едва не столкнулся с таинственным существом. Совершенно лысое, облаченное в какие-то пестрые лохмотья, это существо стояло в дверном проеме и сверлило дворецкого безумным взглядом.

– Африкан! – хриплым голосом произнесло существо, оказавшееся древней старухой. – Африкан, скажи мне правду! Это Он приехал?

Дворецкий почтительно приблизился и крикнул старухе в самое ухо:– Нет, это не Он, маменька! Это ихнее сиятельство приехали!

Вирский

– Любопытная вещица!

Барскому надоело прикидываться спящим, и он весело заглядывал через плечо Джона в книгу.

– Обратите внимание! В небе точно черви зароились! Это он о грачах. Реалистически очень точно. С другой стороны – прямое влияние декадентства. В то время обожали заигрывать с небесами. Одни запускали в них ананасом, другие видели там червей. Простите, но я смотрел на вас, пока вы читали. У вас такое серьезное лицо! Неужели вы принимаете эту дребедень за чистую монету?

– Дребедень? – рассеянно спросил Джон, которому явно не хотелось отрываться от чтения.

– Дребедень – значит ерунда. Например, «перестройка» – это ерунда, дребедень! Те, кто придумал это слово, через несколько лет будут его стыдиться. Как, впрочем, и слова «обустроить», которое придумал Солженицын.

На этот раз Половинкин внимательно посмотрел на Барского. В его глазах мелькнуло какое-то неприятное для Барского сомнение. Эти глаза словно говорили: «А стоит ли вообще всерьез разговаривать с этим человеком?»

– Вы думаете, Россия так безнадежна?

Теперь настал черед Барского быть внимательным к словам своего юного собеседника.

– О! Хороший вопрос! Не знаю, безнадежна ли Россия, но вы, мой друг, во всяком случае, не безнадежны, раз спросили это.

– У вас нет ответа на мой вопрос? – упрямо спросил Джон.

– Пожалуй, нет… В Россию можно только верить.

– А выв нее верите?

Барский театрально округлил глаза:

– Ого! Неужели эта книжка так на вас повлияла? Вы задаете один точный вопрос за другим! И снова мне нечего вам ответить. Вернее, я должен подумать. Как насчет водки? Не желаете изменить своим принципам?

Джон подумал и резко помотал головой, так что шляпа на его голове не успевала за ее движениями.

– Как вы думаете, – спросил он, – для чего эта мать дворецкого? Мне показалось, что она не играет в сюжете никакой роли.

– Для вящей убедительности, – ответил Барский. – В этой книжке самое замечательное то, что полностью придуманный сюжет наполняется живыми деталями. От письма пахнет гречневой кашей. Это изумительно! Сразу понятно, что письмо от мещанки или купчихи. Князь ее соблазнил, а возможно, и обрюхатил…

– ???

– Она от него забеременела. И этот уголь в камине… Можно догадаться, что действие происходит в южной части средней полосы России. Где-то за Тулой или под Орлом, где мало лесов.

– И эта Оленька! – возбужденно подхватил Джон.

– Тут вы не правы. Таких Оленек, дочек лесничих, в нашей литературе конца века было пруд пруди. Чехов спародировал этот тип в «Драме на охоте».

– Я не читал «Драму на охоте», – сказал Половинкин.

– Вот как! Что же вы читали? И откуда так хорошо знаете русский язык? Не похоже, чтобы вы воспитывались в России…

На лице Половинкина вновь вспыхнуло сердитое выражение, как в то время, когда Барский спросил его о родителях.

– Молчу, молчу! – поторопился успокоить его Барский. – Я все время забываю, что каждый человек имеет право на свое privacy. Ах, вы летите в безумную страну, Джон! В ней всё так засекречено, но ничто не является тайной. Взять хотя бы этот детектив. В нем куча мистики, а вывод банален. Читайте, читайте, не буду вам мешать!

Павел Иванович Ознобишин, лесничий М-ского уезда, нескладный, долговязый, с испитым страдающим лицом, стоял на террасе и сердито допрашивал княжеского кучера. Парень отвечал охотно, но бестолково. Ознобишин нервничал, временами срываясь на визгливый крик.

В гостиной князя ждали следователь Федор Терентьевич Курослепов, толстый, одышливый, с бабьим лицом и постоянно потеющими залысинами, которые он протирал огромным платком, и капитан-исправник Илья Степанович Бубенцов, молодой, самолюбивый и словоохотливый полицейский.

Курослепов сидел на старом продавленном стуле, осторожно щупая его и проверяя на прочность. Бубенцов ходил взад-вперед по гостиной, бросая сердитые взгляды на живописное собрание на стене. Некоторые полотна сняли недавно, и от них на обоях еще оставались светлые квадраты, отчего галерея напоминала щербатый рот. Исправник остановился перед большой картиной с изображенными на ней мужчинами, застывшими в изломанных позах, в черных фраках и высоких цилиндрах. Но его внимание привлек не сюжет, а осколки бутылочного стекла на нижней части рамы.

– Кто художник? – нервно спросил Бубенцов.

– Кажется, Гогарт, – нехотя ответил Федор Терентьевич и, зевая, перекрестил рот.

– Дорогая?

– Копия…

– А эта? – Бубенцов грубо ткнул дымящейся папиросой в альпийский пейзаж.

– Какое вам дело?

– Решительно никакого!

Курослепов тяжело встал со стула, подошел к Бубенцову и уставился на него немигающими слезящимися глазами.

– Илья Степанович, за что вы так ненавидите Сержа? Я понимаю, он человек невозможный. Но и вы тоже хороши.

Бубенцов пожелтел от злости.

– С чего вы взяли, будто я его ненавижу? Слишком много для него чести!

– Если все дело только в Ольге Павловне…

– Молчите! – в бешенстве крикнул исправник. – Или вы рискуете стать моим врагом! Впрочем… вы правы! Я знаю, что вы это знаете и что это знает весь город, и Ольга Павловна – тоже. Да, я люблю! Да, понимаю, что это безнадежно! Но я не позволю смеяться над своими чувствами разным титулованным мерзавцам!

– Кто же над вами смеется, голубчик!

– Люблю и не стыжусь! – не слушая, продолжал Бубенцов. – Да, я плебей, солдафон! Я не учился в университете, как вы с князем. Но я получил это место, честно служа Отечеству! И за это меня презирают наши уездные фрондеры!

– Не кричите вы так! – поморщился Курослепов. – Например, я вас уважаю. Всяк человек на своем месте хорош…

– Всяк человек? Всяк человек – вы сказали? Вот и вы меня презираете! Но мне наплевать-с! Ведь я, Федор Терентьевич, перед вами и князем трепетал-с. Вот, думаю, люди тонкие, образованные. Их не пороли в детстве, они не слышали от родителей пьяной ругани. Их не запирали в чулане с крысами на всю ночь. Но теперь – шалишь! Теперь я мно-о-го о вас знаю! И заметьте, не бегу докладывать по начальству. Потому что свою гордость имею-с! А Ольги Павловны вы не касайтесь! Для вас это пустяк, анекдот-с! Думаете, я не знаю, какое mot запустил князь в обществе? «Влюбленный жандарм – это такая же пошлость, как палач, играющий на мандолине». Ужасно остроумно!

– Вы ошибаетесь, Илья Степанович, думая, что я не разделяю ваших чувств. Я как раз их очень разделяю…

В это время в гостиной появился князь. Исправник замолчал, надулся и сделал вид, что рассматривает картины.

– Здравствуй, Федя! – небрежно сказал Чернолусский, не замечая Бубенцова. Князь был облачен по-домашнему в бухарский халат.

Услыхав голос Чернолусского, в гостиную влетел лесничий. Он был похож на злобного гуся.

– Где моя дочь, исчадье ада? – зашипел он.

– Господа! – переходя на официальный тон, вмешался Курослепов. – Довольно задираться. Я желаю поговорить с Сергеем Львовичем наедине. Где это возможно?

– В моем кабинете, – пожав плечами, ответил Чернолусский…

– Нехорошее дело, Серж! – говорил Курослепов, прохаживаясь вдоль груды сваленных на пол старинных книг. – Если Ольга Павловна находится в твоем доме, это еще полбеды. Она девушка совершеннолетняя и может распоряжаться собой. Разумеется, будет скандал. Даже грандиозный скандал. Ну, тебе не привыкать. Верни девушку отцу, и я постараюсь это как-нибудь замять. Что это за книга? Очередная хиромантия?