Река Найкеле

Лиза-Лиза, ты же просто испорченный ребенок, ведь так?.. Будь ты актрисой, ты не вылезла бы из амплуа травести. Твой мальчишеский голосок, твои детские сандалики, твои вечные полосатые носочки, блеклые волосенки, густо-охряные круги вокруг бесцветных глаз — то ли от недосыпания, то ли от наркоты. Я слабею, когда вижу тебя, вижу этот смеющийся круглый ротик кишечного паразита, слабею от страха и отвращения. Я могу говорить с тобой, только когда пьяна, и делаю это так, будто ничего не происходит, будто это обычная приятельская болтовня.

Йоши стирает в моей машине твои шмотки, включая трусы, ты — не я — ездишь с ним на все гастроли. Он бывает груб с тобой, а мне говорит, что вы с ним похожи. Я не знаю, что роднит вас, кроме любви к наркоте и беспечной уверенности в том, что эта привычка не входит в число вредных. Я готовлю завтрак, а ты сидишь на полу у моих ног, гипнотизируя чайник, и рядом с тобой валяется инсулинка с красным поршнем, нарядная, как елочная игрушка. Вы давно потеряли всякую осторожность и промываете копеечные одноразовые шприцы. Я стучу в двери ванной, чтобы Йоши пустил меня пописать, а когда дверь распахивается, вижу там тебя, сидящую против него на унитазе, и отшатываюсь, как от удара в лицо. Знаешь, я очень трусливая, я боюсь скандалов, боюсь Йошиного гнева и никогда не откажу тебе от дома. В своей любви каждый прав, и, наверное, если ты приносишь ему эту дрянь, то думаешь, что для него это хорошо. И я не смогу переубедить тебя, даже если поговорю с тобой.

От тебя пахнет керосином: ты факир. Когда я вижу, как твои горящие пои чертят в ночном воздухе немыслимые узоры, дивные златые письмена, я готова простить тебе все. Я не знаю, как ты управляешься со своим тщедушным земным телом, танцуя и полыхая огнем, юркая и взрывоопасная, как саламандра.

Помню одну пышногрудую девицу, чьи острые, как у зайца, уши торчали вертикально из прически. «Мы просто добрые друзья», — говорила она. Девица звала меня в гости и рассказывала невероятные истории о своей жизни. А еще она бесплатно давала Йоши героин, сидела у него на коленях и целовала взасос. Ей я тоже никогда ничего не сказала. Патологическая трусость.

А я теряю его, теряю каждый день, и в те редкие часы, что мы проводим вдвоем, я накрываю его своим телом, как от бомбежки, пытаясь замедлить время. Я не о смерти, я о том Йоши, которого я всегда знала, который уходит от меня куда-то под мутную воду. Он улыбается мне, и от скорости его улыбка кажется влажной, яркой и смазанной, как стоп-сигнал автомобиля на фото с большой выдержкой. Скорость делает его речь особенной, вот эти мягкие «р», словно его рот наполнен патокой, и еле заметное прищелкивание языком, от меня невозможно это скрыть… Моя любовь — это летучие, огненные поцелуи злых песчаных мух, это несильная, но жгучая подкожная боль во всем теле, это вечный комок в горле, как шипастое семя пустынного цветка. Несколько дней назад я была на собеседовании в одной фирме, предложившей мне обычную работу за обычные деньги. Еще разговаривая с директором, я вдруг утратила интерес к беседе. Я поняла, что откажусь от места. Я хочу, чтобы все мое время принадлежало Йоши. Он все еще мой, я могу вылизывать его, вычесывать, как детеныша, которого у меня никогда не будет, я даже ногти ему чищу, пока он слаб и сонлив. Я закрываюсь с ним в той же ванной, а ты пьешь водку и чай, сидя на кухне, и я не могу отогнать от себя эту мысль, пока он любит меня, уложив грудью на стульчак.

Когда-то, когда только приехала из Новосибирска в Москву, я поселилась в квартире, которую для музыкантов снял продюсер Йошиной группы. У нас была отдельная комната, а в соседней жил пианист со своей невестой. И вот в одно воскресное апрельское утро мы нежимся в постельке и вдруг слышим, что кто-то звонит в дверь. Пианист идет открывать, в прихожей голоса бу-бу-бу. Минут через пять распахивается дверь в нашу комнату, забегает некто, матерится женским голосом, выбегает и хлопает дверью. Я не видела, кто это был, лежала с закрытыми глазами. Йоши решает выяснить, кто это себе лишнего позволяет, встает и идет на кухню. Через некоторое время возвращается бледный как смерть. И говорит: это моя знакомая. То есть Лелькина (пианистической невесты) подруга. То есть она не в себе.

Короче, чтобы было понятно, в мое отсутствие в Москве Йоши эту знакомую того-сего, с кем не бывает. И вот она приходит к нему, а там я. Расстроилась, понятное дело. Но не уходит почему-то. Сидят с Лелькой в кухне, что ли завтракают. Я тоже позавтракать не прочь, к тому же Йоши меня заверил, что он с ней уже поговорил и все объяснил. Выхожу из комнаты, умываюсь, иду чай пить. Стоит в кухне краля ангельской красоты, одетая по последней моде. На щеках черные потеки, пальцы нервные. Я вежливо здороваюсь (она молчит), сажусь за стол, пью чай, беседую с Лелей. Йоши наливает своей знакомой чаю, и она с этим чаем пристраивается у меня за спиной на подоконнике. Попой чую, неспроста. И точно! Краля теряет самообладание и с нецензурной бранью выливает содержимое чашки мне на голову, бьет меня по лицу и горько упрекает Йоши за то, что он ее, красавицу, променял на уродливую меня. Несправедливо, конечно, я же вроде жена, и мы на тот момент семь лет уже были вместе.

Вот что бы нормальная женщина тут сделала?.. Я утерлась, например. И кушаю дальше свое яичко всмятку. Молча. Йоши свою знакомую от меня оттаскивает, сует ей сумочку в руки и выталкивает за дверь. Леля тоже кушает яичко и рассказывает, при каких обстоятельствах она с этой кралей познакомилась. Культурно так все. Позавтракали и разошлись. И Йоши я ничего потом не сказала. Ни словечка. И даже не из особой там деликатности, а просто не было ревности, и все. И злости не было. Хотя осадок остался.

Безымянная

Она сидела у подруги. Перед ней стояли стакан, пепельница и полная тарелка хрустальных подвесок от люстры: подруга делала уборку. Сквозь призму похмелья все выглядело незнакомым. Даже самая речь звучала словно из-под воды. Подруга спросила:

— А о чем вы с ним разговаривали?

— Не знаю. Не могу сказать. Было все равно. Мы просто перетекали друг в друга.

Анахата, вдруг подумала она. Единственная чакра, которую я знаю по имени. Это было как сгустки тумана, как маленькие воздушные вихри, как струйки дыма, выходящие и входящие из одного сердца в другое.

— Может быть, ты влюблена? — спросила подруга.

— Нет.

— Ты так точно различаешь состояния?

— А кто же их не различает.

Она была такой искушенной во всем, что только может произойти между мужчиной и женщиной. Она знала любовь взаимную и безответную, глубокую, возвышенную, слепую, яростную, болезненную, мертворожденную. Любовь, которая вспыхивает от одного взгляда, и любовь, зреющую годами. Преображающую, бесплодную, тайную, сокрушительную, обреченную. Любовь, похожую на сливочный пломбир, и любовь, похожую на зерна граната. Она жила любовью, внушая ее, отнимая, даря, занимаясь ею, разыскивая ее, завоевывая, растаптывая. Она столько говорила и писала о любви, что научилась угадывать, какой будет следующая история, едва бросив взгляд на нового героя. Только одной любви она никогда не знала: Безымянной. Той, что не имеет облика, ни запаха, ни вкуса, а только обволакивает исподволь, незаметно, лишая воли и радости. Она видела Безымянную во сне: бледно-желтый цветок на тонком ворсистом стебельке, хрупкий и блеклый, он расцветает в разлуке, — вот все, что ей было известно. «Как долго живут такие цветы, что яд их делает с человеком?..» Она зашла в ванную и встала у зеркала, распустив волосы — все тот же горький шоколад, но уже с полосками серебряной фольги. Она смотрела в зеркало без воли и радости и чувствовала себя бесконечно старой. Весь опыт прожитых лет, все большие и малые любовные истории, составлявшие соль и смысл ее жизни, казались ей просто кусками застывшей лавы. Она чувствовала себя слишком старой для того, чтобы менять свою жизнь, и слишком старой для того, чтобы продолжать бесконечную погоню за любовью. Ей хотелось покоя, в котором не будет имен, а слова будут просто словами, в котором из одного сердца в другое текут воздушные потоки, и струйки дыма, и туман.