Страница 85 из 112
Другой задачей советской дипломатии в это время было ведение переговоров о заключении союза с Китаем, что ранее согласовывалось в Ялте. Сталин, однако, вступил в переговоры с китайцами с неохотой, так как не доверял их способности сохранить секретность и опасался, что они выболтают информацию о вероятном советском нападении на Японию. Переговоры не начинались до конца июня, после чего Сталин активизировал их.
Между 30 июня и 12 июля Сталин встречался с китайским представителем Т.В. Сунгом шесть раз. Китайцы были счастливы подписать договор с СССР и горели желанием увидеть наступление Красной Армии на японцев, но они весьма неохотно признали независимость Внешней Моноголии, как и советский контроль Дальнего, и Порт-Артура. Сталин покинул Потсдамскую конференцию в середине июля, договор не был заключён по этой причине.
Сталинские переговоры с Сунгом были трудными, утомительными и очень расстроили советского вождя. Как Сталин пожаловался Гарриману после одной из встречь, он «не мог понять, что предлагает Сунг. Сунг говорил много, бессмысленно и долго, но они не смогли понять, что Сунг предлагает. Они попросили его написать предложения, но он не смог сделать этого… Они выдвигали собственные предложения письменно и по-русски, и по-английски. От Сунга получили только болтовню».
Тем не менее, переговоры Сталина с Сунгом продемонстрировали глобальное мышление советского диктатора в конце второй мировой войны. Главной темой Сталина было проведение параллелей между японской угрозой и той, что исходила от немцев. 2 июля он сказал Сунгу:
«Япония не погибнет, даже если капитулирует безусловно. История показывает, что японцы – великая нация. После версальского договора все думали, что Германия не возродиться снова. Но после 15-17 лет сила возвратилась. Если Японию силой поставить на колени, она тоже будет в состоянии повторить то, что сделала Германия».
Сталин старался объяснить Сунгу, что его главная цель в подписанном в Ялте договоре по Дальнему Востоку – укрепить стратегическое положение для сражений в будущей войне с Японией. 7 июля Сталин сказал Сунгу, что «Советский Союз думает о будущем, о далёком будущем, не о шести месяцах, или годе. Япония возродится через 20 лет после её разгрома. Советское правительство хочет установить китайско-советские взаимоотношения не только для настоящего, но и для будущего, на долгий срок».
11 июля Сталин вернулся к аналогиям с Германией, указав Сунгу, что если немецкая тяжёлая индустрия не будет ликвидирована, для страны будет легко вооружиться. В отношении Японии его пугало, что британцы и американцы «забудут о страданиях, причинённых настоящей войной, и начнут давать Японии различные привилегии, как случилось с Германией после 1-й мировой войны… В Америке и Англии найдутся люди, которые помогут японии. Сунг не знает, как тяжело советским представителям пришлось сражаться в Тегеране и Ялте для принятия предложения по безоговорочной капитуляции Германии… Они (британцы и американцы) хотели сохранить Германию для политической игры, для балансирования. Без сомнения найдутся люди в США и Англии, которые будут помогать Японии».
Как заявил Хэллоуэй:
«Сталинское вИдение послевоенного мира сложилось под воздействием возрождения немецкого государства после первой мировой войны и двойной угрозы для советского государства в 30-х годах от Германии на западе, и Японии на востоке. Он предвидел неизбежность возрождения японского и немецкого государств после второй мировой войны, желая отсрочить его настолько, насколько возможно.
Он боялся, что Британия и США постараются восстановить силу этих стран для создания противовеса Советскому Союзу. Это обусловило важность обеспечения безопасного положения, при котором можно было бы предотвратить, или отсрочить восстановление немецкого и японского государств, или противопоставить этому превосходство Советов в Европе, и Азии».
В Европе двойственность ситуации с немецким государством и опасение Сталина возможностью измены западных союзников принудили его попытаться создать долгосрочный союз славянских государств. На Дальнем Востоке он решил заключить союз с Китаем. При этом китайские коммунисты должны были сыграть роль, аналогичную европейским. В Китае, как и в Европе, коммунисты были сориентированы Сталиным на создание национального фронта против общего врага, в данном случае Японии, и принятие в перспективе послевоенного демократического прогрессивного режима.
Для Мао и китайской коммунистической партии было трудновато проглотить эту пилюлю, поскольку они были вовлечены в перманентную гражданскую войну с националистическим правительством Чан Кай-Ши в течении двух десятилетий. Но очевидно, что Мао признал если не все сталинские тактические советы, то его стратегическое направление и, подобно коммунистам Восточной Европы, видел от этого определённые выгоды, возрастающие при вступлении Советов в войну против Японии.
Естественно, эта перспектива тревожила Чана (Кай-Ши), но он был успокоен сталинским обещанием признать его режим, как единственное легитимное правительство Китая. В одной из бесед с Гарриманом, Сталин шутливо назвал Мао и его товарищей «маргариновыми коммунистами», то есть не настоящими коммунистами, но патриотами, для которых главным являются национальные интересы их страны. В Азии, как и в Европе Сталин чётко дал понять своим западным союзникам, что советизация надолго снята с политической повестки дня коммунистов.
В Потсдаме Сталин сказал Трумэну, что он будет готов напасть на Японию в середине августа. Это понравилось Трумэну. «Я получил, чего хотел», – сообщил он своей жене 18 июля. «Сталин вступает в войну 15 августа безусловно… Я могу сказать, что мы покончим с войной в этом году, и я думаю, что нам больше не придётся терять наших парней. Это очень важно». Согласно британским записям беседы Сталина с Черчиллем от 18 июля: «Очевидно, что Россия нападёт на Японию вскоре после 8 августа. Маршал (т. е. Сталин) считает, что это произойдёт двумя неделями позже».
В беседе с американским и британским начальниками штабов 24 июля Антонов отметил, что советские силы будут «готовы начать операции во второй половине августа». Это совпадало с обещаниями Советов, данными в Ялте, вступить в войну через два, или три месяца после поражения Германии, всвязи с советскими планами и подготовкой на Дальнем Востоке, и всвязи с практикой Сталина, и Антонова озвучивать для своих западных союзников только весьма осторожные оценки выбора времени наступательных действий Красной армии, по причинам секретности, и возможности возникновения непредсказуемых обстоятельств, таких, как погода.
В то время, как Антонов в Потсдаме весьма подробно обсуждал с западными партнёрами советское участие в дальневосточной войне, политические переговоры на конференции проходили весьма тяжело. Сталин говорил мало, политические дела и планирование наступательных операций утомили его. Возможно, он хотел обсудить проблемы плслевоенной оккупации Японии, но очевидно, американцы не поддержали выделение Советам зоны оккупации, как стимула к участию в войне. В Потсдаме Сталин и Антонов придерживались линии, что советское вступление в войну было обусловлено альянсом с Китаем, что предписывалось Ялтинским соглашением, но это, в сущности, не было предварительным условием.
Если китайцы не уступят сталинским требованиям в отношении Порт-Артура и Дальнего, Красная Армия возьмёт их для Трумэна. Картина осложнялась тем фактором, что американский интерес к советскому участию в войне угас во время Потсдама. С военной точки зрения долгое время это выглядело, как жизненная необходимость. Этот взгляд изменился после успешного испытания 17 июля атомной бомбы. К тому же появились признаки, что японцы готовы просить мира. Изменение отношения американцев к Советам в контексте дальневосточной войны проявилось в потсдамской «прокламации» Трумэна от 26 июля 1945 года.
Это было публичное заявление Британии, Китая и США о неизбежности либо безоговорочной капитуляции Японии, либо её полного уничтожения. В черновом американском варианте декларации Советский Союз был включён в число подписантов, вследствие огромного военного значения Советского Союза, добавлявшегося к арсеналам Британии, Китая и США. Но 26 июля Барнс передал Молотову копию нового текста декларации, где это упоминание было выброшено. Советы немедленно выпустили свою декларацию, в которой писали: