Страница 137 из 145
— Ты слышишь их? — спросил я у Прис.
Она стояла передо мной, тело ее изогнулось и прильнуло ко мне, Прис засмеялась, мягко и сочувственно, глядя на меня пристально, без выражения. И все же она была уже полностью готова. Перемена и действительность, события ее жизни, само время — все исчезло для нее в этот миг.
Удивительно — она подняла руку и дотронулась до моей щеки, задев меня кончиками пальцев.
У самой двери миссис Нилд ясно сказала:
— Мы уйдем отсюда, мистер Роузен, и оставляем квартиру в вашем распоряжении.
Откуда–то издали раздалось ворчание Берроуза:
— Эта девица там, внутри — недоразвита. Все ускользает обратно. И вообще — что она там сейчас делает, в этой спальне? Или она это тощее тело… — его голос затих.
Ни Прис, ни я ничего не сказали. Вскоре мы услышали, как захлопнулась входная дверь квартиры.
— Это мило с их стороны, — сказал папа. — Льюис, в конце концов, ты должен быть им благодарен: этот мистер Берроуз — джентльмен, несмотря на то, что говорит, человека надо судить по его поступкам.
— Ты должен быть им обоим благодарен, — пробубнил Честер. Они с папой осуждающе уставились на меня исподлобья, при этом отец жевал свою сигару.
Я обнял Прис. И для меня это было все.
Глава 17
Отец с Честером привезли меня обратно в Буаз, а на следующий день выяснилось, что доктор Хорстовски не может, или не хочет, лечить меня. Тем не менее он дал мне несколько психологических тестов, соответствующих диагнозу. В одном из них, помню, требовалось прослушать запись голосов, бормочущих на расстоянии, причем лишь часть текста — всего лишь несколько фраз, была неразборчивой. Задача заключалась в том, чтобы написать, о чем шла у них речь.
Думаю, Хорстовски поставил диагноз по результатам этого теста потому, что мне казалось, что все эти разговоры велись обо мне. Я в подробностях слышал, как они обрисовывали мои ошибки, мои изъяны, анализировали меня с точки зрения кто я такой и что я такое, диагностировали мое поведение… Я слышал, как они оскорбляли нас с Прис и поносили наши отношения.
Хорстовски просто–напросто сказал:
— Льюис, Льюис, всякий раз, как вы слышали слово «вниз», вам казалось, что говорят «Прис». Казалось, это его угнетает. — А то, что вы принимали за «Льюис», на самом деле было дважды повторенными словами «ну вас»… Он угрюмо посмотрел на меня и сразу же поспешил сбыть меня с рук.
Однако я не остался без попечения представителей этой профессии, так как доктор Хорстовски отфутболил меня к федеральному эксперту Бюро психического контроля Пятой территории Тихоокеанского побережья. Мне приходилось о нем слышать. Звали его доктор Регленд Найси, и его слово было решающим во всех случаях передачи психбольных на попечение правительства. Начиная с 1980 года он самолично отправил тысячи и тысячи психов в клиники Бюро, рассеянные по всей стране: он считался блестящим психиатром и великолепным диагностом, и многие годы среди нас имела хождение шутка, что рано или поздно мы попадем в руки Найси: так говорили все, и определенный процент шутников дождался–таки ее воплощения в жизнь…
— Доктор Найси покажется вам талантливым и симпатичным, — сказал мне Хорстовски по пути в офис Бюро в Буаз.
— Это мило с вашей стороны, что вы позаботились обо мне, — сказал я.
— Я каждый день там появляюсь, и мне так или иначе пришлось бы сегодня поехать туда. Я всего лишь избавляю вас от появления в суде и судебных издержек… как вам известно, Найси в любом случае определяет больных на лечение в психиатрических клиниках, и вам лучше попасть в его руки, чем предстать перед судом, призванным решать, подпадаете ли вы под закон Макхестона или нет…
Я кивнул головой — так оно и было.
— Вы не против всего этого, или все–таки да? — спросил Хорстовски. — Быть помещенным в клинику Бюро — это не клеймо… это происходит ежедневно, ежеминутно — один из девяти человек по статистике заболевает душевным расстройством, делающим его дальнейшее пребывание в привычной среде невозможным… — Он бубнил и бубнил, но я не слушал его. Я уже все это слышал — в бесчисленных сообщениях по телевидению, читал в бесчисленном количестве журнальных статей.
Однако на самом деле я ощущал враждебность по отношению к нему за то, что он сбыл меня с рук долой, отдав на растерзание психиатрической службе, несмотря на то что знал: как только Хорстовски обнаружил у меня признаки психоза, он по закону обязан был передать мое дело дальше. Я был также враждебно настроен против всех остальных, включая двух симулакров: пока мы с доктором ехали по солнечным, таким привычным улицам Буаз из его офиса в Бюро, я чувствовал, что все вокруг — предатели и враги, а мир, окружающий меня — чужд и враждебен.
Все это и еще много чего выявили тесты, которые давал мне доктор Хорстовски. К примеру, в тесте Роршаха, я считал каждое пятно и рисунок полным гудящими, скрежещущими, ощерившимися механизмами, дергающимися в безумном, смертоносном ритме, задуманными с самого начала лишь для того, чтобы искалечить меня. Действительно, по пути в Бюро на прием к доктору Найси, я отчетливо видел шеренгу автомашин, следующих за нами, — несомненно потому, что я приехал обратно в город. Люди в машинах были предупреждены заранее — с момента моего прибытия в аэропорт Буаз.
— Может ли доктор Найси помочь мне? — спросил я у Хорстовски, когда он прижал машину к поребрику возле большого, современного многоэтажного конторского здания с массой окон. Сейчас я начал ощущать острую панику. — Думаю, психиатры Бюро располагают всеми новейшими техническими средствами, которых нет даже у вас, всеми последними…
— Это зависит от того, что вы понимаете под словом «помочь», — сказал Хорстовски, открывая дверцу машины и поманив меня за собой в здание.
И вот я стою здесь, куда столь многие приходили до меня: в диагностическом Бюро психического контроля, сделав первый шаг, быть может, в новую эру своей жизни.
О, как права была Прис, когда говорила о глубоком, неустойчивом надломе во мне, который до добра не доведет… Галлюцинирующий, измочаленный, потерявший надежду… — в конце концов меня заарканили власти, как это произошло и с ней несколько лет назад. Я не видел диагноза, поставленного мне Хорстовски, но знал и без вопросов, что он обнаружил во мне шизофренические реакции… Я тоже ощущал их внутри себя. К чему отрицать очевидное?
Я был счастлив, что помощь, в таком огромном массовом масштабе, была для меня доступна: видит Бог, в таком состоянии я был жалок, близок к самоубийству или к тотальной депрессии, из которой мог бы и не выкарабкаться. И они захватили его на такой ранней стадии — это давало мне явную надежду. Я определенно отдавал себе отчет в том, что нахожусь в ранней стадии кататонического возбуждения, предшествующей любому перманентному комплексу неприспособленности, то есть началу и развитию таких заболеваний, как гебефрения или паранойя, — самое ужасное, что могло бы меня ожидать… У меня болезнь протекала в простой, первоначальной форме, когда она все еще поддавалась лечению.
Мне надо было благодарить своих отца и брата за их своевременные действия.
И все же, несмотря на то, что я все это осознавал, я шел с Хорстовски в офис Бюро, дрожа от ужаса, ни на минуту не прекращая осознавать свою враждебность и враждебность всего, что меня окружало. У меня в одно и то же время и сохранялась способность адекватной самооценки, и не было ее в помине: одна часть меня все знала и понимала, другая же бесилась словно пойманное животное, тоскующее по возвращению в свою среду обитания, в родные места…
В данный момент я мог говорить лишь от имени малюсенькой порции своего сознания, в то время как остаток его шел по своему собственному пути.
Это позволило мне понять причины, по которым закон Мак–хестона был столь необходим. Личность, действительно пораженная психозом так, как я, НИКОГДА НЕ СТАНЕТ СЧИТАТЬ СЕБЯ БОЛЬНОЙ: она должна быть принудительно направлена на лечение силой закона. Вот что значит — быть психопатом.