Страница 83 из 123
Еще одно письмо. Некая фрау подробно сообщает, как она использовала присланную ей мужем в посылке из России обувь: что подошло ей самой, что — матери и детям, благодарит мужа за то, что он хорошо подобрал обувь по размерам. Интересно, с кого из наших людей всю эту обувь ее заботливый муженек снял? И еще письмо с жалобой, что «полученные» для хозяйства молодые украинки работают плохо, болеют, их, наверное, придется вернуть в лагерь и потребовать взамен более здоровых…
Все это читать противно. Откладываю письма, берусь за журналы и газеты. Иллюстрированный журнал. На обложке трогательная фотография: некто в черной эсэсовской фуражке и эсэсовском мундире, стоящий спиной, так что лица не видно, протягивает руки к новорожденному в белоснежных пеленках; его, обворожительно улыбаясь, подает счастливому отцу медицинская сестра в накрахмаленной наколке, стоящая на пороге палаты родильного дома. Счастливый папаша!.. А сколько детей неарийской крови этот нежный отец погубил? Еще журнал — специально для сыроделов. Он и напечатан на желто-зеленоватой бумаге, по цвету напоминающей сыр. Никогда не держал в руках журнал, посвященный сыроваренному делу! С любопытством открываю. На первой странице — портрет: вздернутое в ораторском раже жилистое лицо, начальственный взор, полураскрытый рот, из которого, наверное, вылетают ценнейшие указания. Под портретом подпись: «ландвиртшафтфюрер» — то есть сельскохозяйственный руководитель — и фамилия. Вот, оказывается, какие еще фюреры есть в фашистском царстве! А под портретом напечатана речь, которую этот отраслевой фюрер недавно произнес на каком-то сборище сыроделов. Речь полна радужных надежд: с освоением завоеванных на востоке земель немецкое сыроделие расцветет еще более. Неужели этот фюрер искренне убежден в том, что он говорит? Неужели верит, что после Сталинграда гитлеровцы удержатся на захваченной земле? Но, наверное, в то время, когда он произносил свою речь, — это было недели три назад, он, как и все фюреры, был убежден, что реванш за Сталинград будет взят в самое ближайшее время в боях, которые вновь развернутся на просторах России. Они и развернулись — в курских степях. Но то, как они идут, едва ли может обнадеживать теперь каких-либо фюреров…
Бросаю сыроваренный журнал, тащу из мешка то, что попадается под руку. Тщательно запечатанная бандероль с какой-то книжкой. Разрываю обертку. Голубой коленкоровый переплет и на нем оттиснуто: «Адольф Гитлер. Майн кампф». «Моя борьба». Вот оно, фашистское евангелие! Наставление по звериному воспитанию человека! Впервые держу в руках эту книгу, о которой так много читал в наших газетах еще до войны. Раскрываю. Портрет Гитлера — блатная челка, опущенная на невысокий лоб, холодные глаза, недобро сжатые узкие губы. Впервые вижу подлинную физиономию Гитлера. Как он похож на свои карикатуры! Но в этом портрете я вижу больше, чем в карикатурах, где он изображается всегда как напыщенный, истеричный маньяк. Там он смешон, здесь страшен; в его взгляде — холодный расчет и жестокость. Глядя в это лицо, поймешь, что его обладатель ни перед чем не остановится, никого не пожалеет для достижения своей цели — ни своих, ни тем более чужих. В смерти скольких миллионов людей он уже виновен, скольких погубит еще? Когда мы пресечем его злую волю? Ведь и сейчас, когда все более очевидным становится несостоятельность его обещаний и заверений, что война кончится германской победой, есть, наверное, еще немало немцев, которые продолжают верить ему и, движимые этой слепой верой, пойдут туда, куда он их пошлет. Да не надо и примеров искать. Пример туг, перед моими глазами. На титульном листе книги старательным крупным, слегка дрожащим, старческим почерком готическими буквами выведено: «Майн либер зонн…» «Мой милый сын Отто! — читаю я. — Пусть образ нашего дорогого фюрера и его мудрые истины, заключенные в этой великой книге, вдохновят тебя и помогут тебе сохранить твердость германского духа во всех испытаниях. Хайль Гитлер!» — и подпись: «твой отец». Папаша-то, видно, убежденный нацист… Интересно, где сейчас его «либер зонн», получатель этой книжки? Где-то здесь, недалеко, если почта, предназначенная для его части, попала в наши руки. Пулю либо осколок словил? Или после неудачных атак сидит в окопе и ждет, когда его снова погонят вперед?
Перебираю страницы «Майн кампф». Сколько немцев оболванено этой книжкой, сколько их, наглотавшись из нее яда расизма, возомнило себя «юберменшами» — сверхчеловеками. Приподнявшись, размахиваюсь изо всей силы, швыряю «Майн кампф» за бруствер.
Я не успеваю просмотреть все содержимое мешка. Меня зовут:
— Пленных привели!
Уже смеркается. Солнце — багровое, мутное, словно задымленное — почти касается горизонта, в окопе уже лежат синеватые тени. Совсем тихо, не доносится ни единого выстрела. Война к вечеру притомилась.
У входа в землянку, на порожке, сидит немолодой солдат, устало придерживая автомат на коленях темными руками. На шее — посеревший от пыли бинт.
— Вы пленных привели?
— Я, — поднимается солдат. — Там они, — показывает на вход в землянку. — А мне можно идти?
— В санчасть?
— Нет, обратно в роту.
— Так вы же ранены!
— Оно, конечно… Но только у нас, почитай, полвзвода выбыло. За один нынешний день! Лейтенант просил, чтоб вернулся.
— А если ранение серьезное?
— Так он не приказывал — просил. — Ежели не будет сильно болеть.
— А что, не болит?
— Есть немножко. Он, холера, одним осколком сразу в двух местах зацепил.
— Как же это?
— Да так… Немцы на нас бегут, я приподнялся, чтоб очередь дать, обе руки — на автомате, а тут граната ихняя, как на грех. Ну в один миг и по руке, и по шее. Ладно, что автомат не повредило. Так мне можно вертаться, товарищ лейтенант?
— Сейчас, обождите минуточку…
Пройдя траншеей, нахожу лейтенанта — командира автоматчиков. Он со своими бойцами только что вернулся с передовой: в трудный момент боя Ефремов распорядился, чтобы полковой резерв был брошен на помощь первому батальону, на который особенно сильно наседал противник. Лейтенанту страсть как не хочется отрывать от себя, пусть на недолгое время, хотя бы одного солдата, тем более что их у него убыло. К тому же я для него никакой не начальник. Как же поступить?.. Теряюсь… Но мне на помощь вовремя приходит проходящий мимо Сохин — с этим лейтенантом он, как видно, знаком давно и коротко, да и званием его повыше.
— Дай одного солдата, — увещевает он, — покараулить, пока допрос… А в тыл найдем с кем отправить. Хотя бы с хозяйственниками — ужин-то они привезут.
С выделенным мне автоматчиком — он нехотя шагает за мной — иду к землянке, отпускаю солдата, приведшего пленных. А я захожу в землянку, где меня дожидаются, сидя в углу на полу, трое пленных — на скамейку к столу или на топчан никто из них сесть не решился. В землянке, кроме них, никого — пленные не вызывают уже того интереса, что в начале дня, теперь они уже не диковина.
В землянке уже темновато, но я зажигаю найденную еще днем здесь же трофейную плошку — картонную плоскую круглую коробочку, заполненную парафином, с фитильком внутри — очень удобную штуку придумали немцы для окопного обихода. Плошку ставлю на стол.
На сей раз я чувствую себя еще более уверенно, чем утром, когда надо было вести допрос в самом быстром темпе, да и практики я тогда еще не имел никакой.
Как полагается, сначала я должен раздобыть у пленных данные, имеющие оперативное значение: состав, вооружение, позиции, приказы о дальнейших действиях. Затем — настроение солдат, что говорят им гитлеровские пропагандисты. И самое последнее — так наставлял меня Миллер — уговорить кого-нибудь из немцев вернуться к своим с тем, чтобы убедить других солдат перейти на нашу сторону. Я почему-то уверен, что это мне сегодня удастся. И предвкушаю удовольствие через некоторое время, может быть — уже через день-два, встретить среди новых пленных уже знакомых.
Первым долгом обращаю внимание на немца, отличающегося от остальных: он в одной нижней рубашке, испятнанной чем-то темным, брюки на нем не зеленовато-серые, как у других, а черные. Уж не эсэсовец ли? Спрашиваю его об этом.