Страница 68 из 123
— Как-то в голову не приходило… — смущаюсь я.
— Может, у тебя что-нибудь по биографии неблагополучно? Происхождение там или еще что?
— Происхождение у меня нормальное. Не из купцов и не из дворян. И в биографии черных пятен нет.
— Так что же ты так и не задумывался насчет того, чтобы в партию подавать?
— Я всегда считал, что быть членом партии — очень большая честь. Ее надо заслужить. Быть примером для других…
— Это ты правильно говоришь! — перебил Бабкин. — Но честно делать свое дело — это уже пример. Ты подумай насчет вступления.
Бабкин внимательно посмотрел на меня, как видно, понимая мое смущение. Заговорил вновь:
— Понимаешь, какое дело? Коммунистов, какие были в армии, многих повыбило: ведь они в боях первыми шли, первыми и головы клали. Мало их сейчас во фронтовых частях осталось. А впереди — новые бои, новые потери. Нельзя же армию без партийного ядра оставить. Поэтому и ведем работу по приему сейчас, пока еще тихо…
Да, я знал — Бабкин в батальоне выявляет, кого можно принять в партию, но имеет в виду он прежде всего уже обстрелянных фронтовиков, в первую очередь тех, кто вернулся в строй из госпиталей.
— Может, ты ответственности боишься? — не дождавшись от меня ответа, спросил Бабкин. — Оно, конечно, с партийного — спроса больше. Это ты загодя учти.
Больше он ничего мне разъяснять не стал. Только сказал:
— Надумаешь вступать — скажешь.
Позже ни он, ни я больше не возвращались к этому разговору. Но я не раз задумывался о нем. Одолевали сомнения: окажусь ли достоин? Примут ли? Ведь не один Бабкин будет принимать — парткомиссия. И смогу ли нести всю ответственность, какая требуется от члена партии? Конечно, беспартийным остаться — проще. Честно говоря, спокойнее. Но ведь есть что-то, что выше соображений спокойствия.
Словом, вопрос для себя я оставил открытым.
А тут поступил приказ выступать. Никто из нас не знал — насовсем ли уходим или вернемся на обжитые уже позиции. Учебный будет поход или нас срочно перебрасывают куда-то, может быть в связи с тем, что вот-вот начнутся, а может быть — уже начались бои.
Но ко всему должен быть готов солдат.
…Форсированным маршем, с полной боевой выкладкой, батальон шел всю ночь по степным дорогам, шел куда-то на юг опять вдоль линии фронта. Никто, даже комбат, не знал, куда и зачем мы идем — у Собченко в приказе, полученном из штаба полка, был указан маршрут только километров на тридцать вперед, а что дальше — неизвестно.
Только когда забрезжил рассвет, был объявлен привал. Батальон свернул с дороги в пересекавшую ее лощину, понизу густо заросшую кустарником, и тотчас же все, кроме дозорных, поставленных наблюдать за местностью и за воздухом, повалились на траву, спеша заснуть: ведь приказ продолжать марш может последовать в любой момент. Проверив расстановку дозорных, я тоже бросил под куст плащ-палатку, стянул с натруженных ног сапоги, и уме через несколько секунд меня придавил каменный сон.
Проснулся я, когда ночная прохлада ушла и начало пригревать солнце — оно стояло уже высоко. Батальон спал. Мог бы поспать еще и я. Но захотелось напиться. И не из фляги, где вода давно согрелась и приобрела металлический привкус, а холодной, свежей. Я пошел низом лощины дальше, туда, где кусты и трава были гуще, сочнее — судя по этим приметам, там, возможно, есть родничок.
Шел, раздвигая сапогами траву, высокую, мягкую, совсем не похожую на ту скудную, опаленную солнцем, что растет повсюду в степи, которой мы идем. Конечно, здесь должен быть какой-то родничок, какая-то бочажинка…
Вдруг я остановился, увидев на траве и на ветвях кустов многочисленные одинаковые бумажки: голубоватые, небольшие — в половину тетрадного листка. Листовки с самолета? Интересно, что там?
Поднял одну из листовок. Одна сторона ее чиста, на другой — какой-то текст, написанный по-русски. «Красноармейцы! — прочел я, — в последнее время большевистские комиссары усиленно стараются вовлечь вас в свою партию с тем, чтобы вы разделили с ними ответственность за все их злодеяния…» Далее разъяснялось: близится время, когда германская армия нанесет сокрушительный удар, власть в России переменится, тех, кто был в партии, станут судить… И предлагалось отказываться от вступления в партию, если к этому будут призывать.
Значит, то, чего хочет наш замполит, очень не желают фашисты? Что же я все колеблюсь, не знаю, как поступить? Нет, теперь-то знаю!
Все еще держа листовку в руке, я сел, положил ее на полевую сумку, зачеркнул карандашом крест-накрест немецкое обращение и на обратной, чистой стороне ее стал писать: «Заявление. Прошу принять меня в ряды Коммунистической партии…»
Держа заявление в руке, быстро пошел туда, где отдыхал батальон, разыскал Бабкина — он лежал под кустом, положив голову на полевую сумку и надвинув пилотку на глаза. Я остановился в нерешительности: будить или подождать? Но ждать терпения не было…
Бабкин, видимо, почувствовал мое присутствие, шевельнулся, сдвинул с глаз пилотку:
— Ты чего?
— Вот… — протянул я ему заявление.
— А! — Бабкин приподнялся: — Надумал, наконец? Молодец! Я дам анкету, заполнишь, приложишь рекомендации — и подавай! А рекомендующих мы тебе найдем. Да я и сам готов. Знаю же тебя!
Он положил мое заявление на плащ-палатку, на которой спал, потянулся к сумке за анкетой, и вдруг лицо его побагровело.
— Да ты что! Ты на чем заявление в партию написал?! — он гневно ткнул пальцем в голубой листок, который, как я теперь увидел, лежит вверх не той стороной, на которой написано мое заявление. — Ты на фашистской гадости написал!
— Так это же фашистам назло… — пытался я оправдаться, хотя уже и сам понял, что замполит в своем негодовании абсолютно прав. Действительно, как это я не сообразил сразу?..
— Ладно, давайте перепишу, — потянулся я к голубому листку.
— А это — порви! — все не мог успокоиться Бабкин. — Где ты ее нашел?
Я объяснил. Добавил:
— Там таких много.
— Пойдем, соберем и сожжем! Нечего этой фашистской заразе на нашей земле валяться.
Мы пошли в кустарник и собрали все листовки до единой. Бабкин чиркнул зажигалкой и предал их огню.
После этого он дал мне бланк анкеты.
Вскоре была дана команда продолжать движение. Мы свернули на какую-то боковую дорогу и, как можно было понять, если прикинуть по компасу, пошли в обратном направлении, только другим путем. Может быть, нам переменили место сосредоточения в связи с каким-нибудь внезапным изменением обстановки? И почему мы идем днем, не таясь, не опасаясь, что нас обнаружит вражеская воздушная разведка?
С этим вопросом я обратился к комбату. Собченко растолковал:
— Марш наш, как видно, учебный, тренировочный, хотя и велено было для него поднять все, даже обоз. А то, что идем днем, на виду — так это нарочно, пусть немец, коль с воздуха увидит, гадает, зачем и куда переброска войск у нас проводится. Может, командование специально нам такой маршрут разработало, чтобы противника в заблуждение ввести.
Собченко оказался прав. Мы шли потом еще целый день по каким-то проселкам, а временами — без дорог, напрямую по степи, несколько раз разворачивались для боя. А когда опустилась темнота, вернулись на старое место, на так старательно оборудованные позиции.
Прошло еще несколько дней. Я оформил все бумаги, нужные для вступления в партию, отдал их Бабкину. Тот сказал, что документы вступающих, в том числе и мои, он передал куда надо и теперь следует ждать собрания и заседания парткомиссии. И посоветовал мне обстоятельно проштудировать устав партии, который он мне вручил, подготовиться к ответам на вопросы.
— Ну, газеты ты исправно читаешь, в политике разбираешься, — успокаивал меня Бабкин.
Но все равно дни, остававшиеся до заседания комиссии, я жил в состоянии Тревожном.
Успокоил меня, причем совершенно случайно, майор Ильяшенко, тот самый агитатор полка, с которым я познакомился еще на Северо-Западном, когда он нас, «зеленых» резервистов, просвещал, в какую заслуженную дивизию мы попали. Ильяшенко появился в батальоне по каким-то своим делам, увидев меня, спросил: «Как служится?» Я поделился с ним своей тревогой. «Примут! — Ильяшенко улыбнулся в пышные светлые усы. — А что волнуетесь — это хорошо. Было бы странно, если бы не волновались. Совсем в другом качестве жизнь начинается: партиец — он ведь как стеклышко должен быть чист, весь на виду и за все в ответе. Я, — признался Ильяшенко, — скажу по секрету, тоже волновался, когда меня принимали. В Монголии еще. После Халхин-Гола».