Музыка и тишина

— Что это значит? — спрашивает он лютниста. — Скажите, что это значит?

Питер Клэр отвечает, что ему это неизвестно, что, возможно, услышанные Королем слова относятся только к памяти или означают, что человек в поисках любви всегда будет повторять одни и те же ошибки и посему испытывать одни и те же страдания.

Король кивает и поднимает глаза к потолку.

— Я устал от любви, — говорит он.

Он делает неуклюжее движение в кресле и вновь берется за бокал, глотая вино с такой жадностью, будто его мучит жажда.

Питер Клэр спрашивает Короля, не следует ли ему что-нибудь сыграть, но Король, словно не слыша его вопроса, тихо произносит:

— Я разучился видеть божественный смысл в окружающих меня вещах. Когда я был молод, то видел его во всем — даже в собственном почерке. Теперь же его нет нигде.

Некоторое время назад слуги подложили дров в камин, и теперь в комнате тепло, почти жарко. На лбу Короля появляются жемчужные капельки пота, и он смахивает их рукавом. Питер Клэр молчит, и мысли его заняты тем, что сыграть, если его об этом попросят.

— У нас при дворе был ваш Мистер Доуленд, — говорит Король после недолгого молчания. — Этот человек был настолько исполнен сознанием собственной значительности, что оно давило на него и делало несчастным. Кроме врагов он ничего здесь не приобрел. Однако музыка его была божественна, не так ли?

— Да, — отвечает Питер Клэр.

— Иногда я разговаривал с ним далеко за полночь, как разговариваю с вами. Я пытался обнаружить тот момент, где сознание собственной значительности уходит и верх одерживают звуки, которые он слышит в своей душе.

— И вы это обнаружили?

— Нет. Но ведь она неизбежна, эта капитуляция, разве нет, иначе музыка не достигла бы такой степени совершенства?

— Да. Неизбежна.

— Но я так и не заметил ее. Так и не увидел. Доуленд всегда был мстительным, завистливым, надменным. И лишь однажды сказал мне нечто такое, что показало мне его с другой стороны, это мне сейчас и вспоминается. Он сказал, что человек проводит дни, ночи и годы своей жизни, задаваясь вопросом: «Что может приблизить меня к божественному?» — однако все музыканты инстинктивно знают ответ: к божественному их приближает их музыка — поскольку это ее единственная цель. Ее единственная цель! Что вы на это скажете. Мистер Клэр?

Питер Клэр смотрит в огонь. Он хочет сказать, что совсем недавно ему казалось, будто он излечился от душевного смятения и познал высшее счастье, а это состояние сродни божественному, но не через музыку. А через любовь к Эмилии Тилсен.

Но Король уже сказал, что не желает говорить о любви, и лютнисту ничего не остается, как ответить в выражениях более туманных, нежели те, которых от него ждут.

— Вильям Шекспир говорит, что «тот, у кого нет музыки в душе{93}, кого не тронут сладкие созвучья, способен на грабеж, измену, подлость».

— Он так говорит? — спрашивает Король, оживившись. — Что ж, это многое объясняет. Вы ведь знаете, что моя жена не выносит музыку. Она не чувствует мелодию. Она не… ну вот, мы снова вернулись к теме, которую я больше не могу обсуждать. Вот так человеческий разум и разрушает сам себя: мы постоянно обращаемся к тому, что причиняет нам боль. Наверное, именно это и имел в виду бедный Брор, когда произносил те слова во сне. Кирстен умерла для меня, потому что я больше никогда не разделю с ней ложе, никогда больше не полюблю ее, но так или иначе я чувствую, что мне придется пережить это умирание еще раз.

Король допивает вино и велит принести еще. Затем просит Питера Клэра сыграть «какую-нибудь мелодию этого загадочного Доуленда».

Когда музыка смолкает, Король задерживает на своем ангеле пристальный взгляд.

— Надеюсь, вы не забыли своего обещания? — спрашивает он.

— Нет, Ваше Величество, — отвечает Питер Клэр.

— И, к несчастью для вас, вы должны быть верны ему до тех пор, пока не получите свободу, — говорит Король, поднимаясь с кресла и, пошатываясь, идя к кровати. — Разве что я сам освобожу вас от него. Вам не уехать отсюда, не вернуться в Англию. Мы с вами одни на леднике под черным небом, и нам некуда бежать. Если вы попытаетесь это сделать, то волки, которых я слышал, спустятся с гор и пожрут вас.

Из всех графств Англии восточное графство Норфолк с его лесами и болотами, его медленно текущими реками, бесконечными акрами пашни, милями безлюдных топей (раем для тритонов, выдр и водоплавающих птиц), без сомнения, самое тихое во всей стране.

Однако в канун нового 1630 года в этом океане безмолвия, как лодка, раскачивается облако шума более радостного и веселого, чем то, которое слышали эти места в те поры, как здесь проезжала Королева Елизавета{94} в сопровождении сотни придворных и во время ее остановок давались театральные представления, поедались обильные ужины и до рассвета продолжались танцы: Мистер Джордж Миддлтон принимает в Кукэме гостей.

Холодная, безоблачная ночь. На небе сияют звезды и светит большая бледная луна. Но вот в помещениях большого дома, начиная с кухни, где над огнем вращаются вертела, и выше, в холлах и комнатах для приемов, где в каминах жарко пылают поленья яблоневых деревьев и ярко горят свечи, и еще выше, в комнатах, где гостям приносят тазы с горячей водой, и они моются и переодеваются при свете ламп, становится тепло и все громче звучит смех. Пиршество начинается. По грязным дорогам к дому медленно съезжаются кареты. В вестибюле собаки принюхиваются к незнакомым запахам, чувствуя, что происходит нечто необычное. То будет прием, который навсегда запомнят в этом уголке Англии.

Спускаясь по лестнице и видя, что его дом имеет еще более роскошный вид, чем раньше, слыша, как приглашенные им музыканты настраивают в гостиной свои инструменты, Джордж Миддлтон, одетый в винного цвета камзол (с обилием кружев вокруг шеи и на запястьях, каковое прежде он счел бы неуместным), неожиданно испытывает прилив такой бурной радости, что ему приходится остановиться на нижней ступени и опереться рукой о перила. Ведь он обыкновенный человек, и предки его — люди самые обыкновенные. Он не привык к таким переживаниям. Ему кажется, что он либо вот-вот упадет, либо картина, явившаяся его взору, исчезнет и он очнется от фантастического сна.

В эту минуту подошедший слуга спрашивает, не желает ли он проверить, как подогреты вина, и попробовать пунш, который подадут к прибытию гостей. Очевидно, Джордж Миддлтон смотрит на слугу таким же странным взглядом, каким смотрел бы на привидение, поскольку бедный малый с тревогой в голосе спрашивает его:

— Что-то не в порядке, Сэр?

— Нет, — отвечает Миддлтон. — Вовсе нет. Все в порядке.

Пока он в сопровождении слуги дегустирует вина, пока в столовой зажигают последние свечи в серебряных канделябрах, а на кухне начинается сложная процедура подогрева тарелок, музыканты берут первые аккорды мелодичной куранты{95}, и звуки музыки проникают в комнату, где Шарлотта Клэр с помощью кукэмских горничных вплетает в волосы несколько чрезвычайно дорогих, шитых золотом лент.

Женщины прерывают свое занятие и слушают. Кажется, эта музыка окончательно убеждает Шарлотту в том, что темные дни миновали и впереди ее ждет совершенно иная жизнь. Она будет танцевать со своим женихом в компании всех его Норфолкских друзей, станет центром всеобщего внимания, увидит веселящегося Джорджа, словно совсем недавно он и не был на волосок от смерти, не переносил мучительной боли. Да, судьба оказалась к ней благосклонной, и, вспоминая об этом, Шарлотта едва сдерживает слезы.

Но, думает она, вплетая в свои черные волосы последнюю ленту, как же надо жить, если сама жизнь ставит перед нами такие противоречивые задачи? Она почти смирилась с мыслью, что Джордж Миддлтон умрет и ей всю оставшуюся жизнь придется провести в родительском доме, оплакивая то, что могло бы быть. И вот теперь надо снова привыкать к будущему: весной ее ждет свадьба, и она станет хозяйкой Кукэма, а через несколько лет матерью детей Джорджа.