Страница 19 из 65
— Кто с ним в экспедиции?
— Только его прислуга из Занзибара и носильщики.
— Что за носильщики?
— Из племени Мангбату, — ответил Этчем так просто, как будто это ничего не значило.
На нас-то с Ван Ритеном такое сообщение произвело должное впечатление. Никому еще не удавалось использовать носильщиков из племени мангбату за пределами их территории, и никогда они не нанимались носильщиками в длительные и трудные экспедиции. Не зря, очевидно, Ральфа Стоуна считают человеком, обладающим невероятной силой убеждения.
— А долго вы были в краях племени мангбату? — поинтересовался Ван Ритен.
— Несколько недель. Стоун заинтересовался этим племенем. Он составил подробный словарь их языка. Согласно его теории племя мангбату отпочковалось от племени балунда, а теория основана на сходстве многих обычаев этих племен.
— Чем вы питались? — спросил Ван Ритен.
— В основном, дичью.
— Давно ли Стоун слег?
— Больше месяца прошло уже.
— И это вам пришлось охотиться для пропитания всей экспедиции? — воскликнул Ван Ритен.
На лице Этчема еле заметно выступил румянец.
— У меня было много и промахов в стрельбе. Я и сам не очень хорошо себя чувствовал.
— Чем болен ваш шеф?
— Это похоже на фурункулез.
— Но это же не очень опасно. От двух-трех фурункулов не трудно избавиться.
— Это не совсем фурункулы, и их не два-три, их десятки. Если бы это были фурункулы, он бы уже давно от них умер. Я не знаю, как вам лучше объяснить. Понимаете, это одновременно и менее опасно и гораздо хуже…
— Что вы хотите этим сказать?
Этчем немного поколебался и ответил:
— Болезнь протекает не так, как при фурункулезе. Стоун не испытывает боли, у него почти не повышается температура, но у меня создается впечатление, что затронута больше его психика. Когда появился первый фурункул, Стоун позволил мне сделать перевязку, но когда пошли новые фурункулы, он стал их скрывать и от меня, и от туземцев из числа своей прислуги. Он все время лежит в своей палатке, и когда появляются фурункулы, он не разрешает мне менять бинты и вообще не позволяет находиться рядом с ним.
— У вас много бинтов в запасе?
— Они еще есть, но Стоун не позволяет вообще менять ему бинты. Он сам делает себе перевязку одними и теми же бинтами, стирая их.
— Как он обрабатывает нарывы?
— Он вскрывает их бритвой и срезает под корень на уровне мяса…
— Что вы говорите?! — вскрикнул Ван Ритен.
Англичанин ничего не ответил, только посмотрел ему в глаза.
— Простите мою вспышку, — тут же сказал Ван Ритен, — но меня это поразило. Если бы это в самом деле были фурункулы, он уже давно был бы мертв.
— Я же вам и сам сказал, что это не фурункулы, — тихо сказал Этчем.
— Но создается впечатление, что этот человек не в здравом уме.
— Я точно так же думаю. Я уже не могу больше ни советовать ему, ни контролировать его поведение.
— Сколько нарывов обработал он таким способом?
— Два, насколько мне известно.
— Два?
На лице Этчема опять проступил румянец.
— Я это подглядел через дырку в палатке. Я вынужден был тайком наблюдать за ним, потому что он уже не отвечал за свои поступки.
— Да-да, вы совершенно правы, — согласился Ван Ритен. — И вы застали его дважды за этим занятием?
— Я предполагаю, что и с другими нарывами он поступал так же.
— Сколько их было у него?
— Десятки.
— Он ест что-нибудь?
— Ужасно много! Больше чем два носильщика.
— Он может ходить?
— Только ползает немного и при этом стонет.
— Температура у него все же повышена, так вы сказали?
— Да, температура повышена.
— Бредит?
— Дважды бредил. Всего два раза. Первый раз, когда появился первый нарыв, а потом бредил еще один раз. При этом он никого не подпускает. Но мы слышим его бред, и дикарей он пугает.
— Он говорит на их языке?
— Нет, но он, очевидно, говорил на диалекте, близком их языку. Носильщик Хамед Бургаш сказал, что это язык племени балунда. Я плохо знаю этот язык. Мне не очень легко даются языки, Стоун — другое дело, он выучил за одну неделю столько слов языка мангбату, сколько я не выучил бы и за год. Все же мне показалось, что слова, которые он произносил в бреду, были из языка племени мангбату. Во всяком случае, эти слова очень пугали носильщиков-мангбату.
— Пугали? — переспросил Ван Ритен.
— Людей из Занзибара тоже. Меня его бред тоже испугал, но меня он испугал по другой причине. Стоун говорил двумя разными голосами.
— Двумя голосами?
— Да, — сказал Этчем более взволнованно. — Двумя голосами, словно это был разговор двух людей. Один голос был его собственный, второй голос тонкий, слабый, писклявый. Я никогда не слышал таких голосов раньше. Когда он говорил своим голосом, мне показалось, что он говорил на языке мангбату, причем некоторые слова я знал. Например, «недру», «метабаба» и «недо», что означает: «голова», «плечо» и «бедро». Возможно, что он произносил также «кудра» и «некере» («говорить» и «свистеть»). Когда же он говорил тоненьким голоском, то я смог разобрать слова: «матомипа», «ангунзи» и «камомами» («убить», «смерть» и «ненависть»). Хамед Бургаш сказал, что он тоже слышал эти слова, а он знает язык мангбату гораздо лучше меня.
— А что говорили носильщики?
— Они произносили «Лукунду», «Лукунду». Я не знал этого слова. Хамед Бургаш сказал, что на языке мангбату это означало «леопард».
— Это слово у мангбату применяется для колдовства, — сказал Ван Ритен.
— Меня это не удивляет. Уже только слыша два этих голоса, можно было подумать о колдовстве.
— Один голос отвечал другому? — спросил Ван Ритен, и было заметно, что он старается придать вопросу малозначительность.
На этот раз лицо Этчема вместо румянца покрылось бледностью.
— Иногда они говорили одновременно.
— Два голоса одновременно?!
— Так показалось не мне одному. Кроме того, было и еще кое-что…
Он замолчал и вопросительно посмотрел на нас.
— Разве может так быть, чтобы один и тот же человек сразу говорил и свистел?
— Что вы хотите сказать?
— Мы все услышали, как Стоун говорил своим собственным, довольно низким и густым голосом, но при этом слышался высокий, резкий свист. Впечатление было чрезвычайно странное. Сам свист был очень необычный. Свист мужчины отличается от свиста женщины или девочки. Представьте себе, что свистит самая крошечная девочка на свете, причем свистит без передышки и все время на одной и той же ноте. Вот таким и был свист, сопровождавший низкий голос Стоуна, но он был еще пронзительнее, чем голос той предполагаемой девочки.
— И вы не подошли к Стоуну?
— Стоун не агрессивен по натуре, — сказал Этчем, — и тем не менее мы почувствовали угрозу с его стороны, не такую, какая может быть выражена разъяренным человеком или психически больным, а угрозу спокойную, но твердую. Он сказал, что если хоть один из нас (а я был тоже включен в это число) приблизится к нему во время припадка, то осмелившийся это сделать умрет. Он казался монархом, повелевшим своим подданным оставить его одного на смертном ложе. Никто не осмелился нарушить приказ.
— Конечно, — согласился Ван Ритен.
— Теперь ему очень плохо, — повторил Этчем упавшим голосом. — Я подумал, может быть, вы…
Как бы он ни старался говорить спокойно, без эмоций, мы явственно ощутили, как сочувственно он относится к Стоуну и как близко к сердцу принимает его несчастье.
Как и у большинства энергичных людей, в характере Ван Ритена явным фоном служил суровый эгоизм, который и проявился в этот момент. Он сказал, что наша жизнь, как и жизнь Стоуна, определяется каждым наступившим днем и так же подвержена риску; что он допускает существование взаимной связи между исследователями, но что он не видит оснований для того, чтобы ставить под угрозу успешность нашей экспедиции, пытаясь помочь человеку, которому, вероятнее всего, мы помочь не смогли бы; что охота для пропитания даже одной экспедиции уже становится затруднительной, стоит ли удваивать эти трудности, соединяя вместе две экспедиции; что угроза голода нависает очень реально. Сделать семидневное отклонение (он сделал косвенный комплимент Этчему, потратившему только пять дней) от маршрута значит сорвать затеянное предприятие.