Парижская жена

Он пошел в кафе, я знала это. Я легко могла найти его, и все было бы хорошо. Выпили бы бренди с водой и решили бы обо всем забыть. Или попросили бы официанта принести абсент — этот напиток прекрасным образом стер бы все из памяти. Но я не двигалась с места и пила чертов чай, хотя мне вовсе его не хотелось.

Когда Эрнест пришел домой, я была пьяна как сапожник и притворилась спящей. Я скоро бросила пить чай, заменив его бутылкой виски. Весь день я ничего не ела, только пила виски, чистый, не разбавляя водой. Крепко напившись, я взяла красивый фарфоровый чайник, проделавший с нами такой дальний путь, и грохнула его об пол. Я не собиралась подбирать осколки — пусть он увидит, но, разбив чайник, я вдруг увидела, какой он маленький и беззащитный, — жертва гнева, как говорил Эрнест. Мне было противно это состояние отчаяния, отсутствия контроля над собой, но взять себя в руки не удавалось. Я навела порядок, поднимая по одному мокрому осколку, и сложила их в маленький бумажный пакет. И после этого пошла спать. Голова кружилась, но я закрыла глаза и попыталась замедлить дыхание. Прошло довольно много времени, и наконец я услышала его шаги — сначала на лестнице, потом в комнате.

— Хэдли, — позвал Эрнест, сев на кровать. Он нежно коснулся моего лица и шеи, но я не двигалась. — Давай покончим с этим, Кошка.

Чтобы удержать слезы, я изо всех сил сжала веки и притворилась спящей. Но он знал, что я не сплю.

— Ну и черт с тобой! — сказал он и толкнул меня в плечо, видя, что я ничего не отвечаю и не открываю глаза. — Это моя работа. Ты знаешь, что я должен ехать.

— Ничего ты не должен. Ты сам хочешь ехать.

— Да провались ты, — сказал он и ушел спать в другое место.

Возможно, он спал в комнатке на улице Муффтар или на длинной скамье в танцевальном зале. Этого я не знаю. Эрнест отсутствовал до середины дня, а потом пришел и сразу стал складывать вещи. Он ходил по квартире, швырял в чемодан одежду, укладывал записные книжки.

— Значит, теперь будет так?

Я смотрела в окно, ничего не видя.

— Ты говорила, что этого не будет, помнишь?

Он был прав. Я много раз клялась, что никогда не помешаю его работе, — особенно в начале нашей совместной жизни, когда я воспринимала его карьеру как свою и верила в свою миссию — помогать прокладывать дорогу к успеху. Но со временем я все больше убеждалась, что не понимаю смысла своих обещаний. Часть меня хотела, чтобы он был так же несчастен, как я. Может, тогда бы он сдался и остался дома.

Но он не остался. Три дня мы не разговаривали и не прикасались друг к другу, и 25 сентября, в день отъезда, он был такой обиженный и злой, что на него тяжело было смотреть. Стоя в дверях, я видела, как он сражается на лестнице с вещами. Уже внизу он уронил чемодан с «Короной». Тот тяжело рухнул, подпрыгнул с омерзительным грохотом и снова упал. Прежде чем поднять, Эрнест сердито пнул его. Дверь на улицу он тоже пнул ногой, вышел, и на этом все кончилось.

18

Возможно, то была малярия, которую не мог до конца победить хинин, но все вокруг приобрело странный желтый цвет. Бесконечная дорога — бледно-желтая, горы на расстоянии — более темного оттенка. Дождь, тоже желтого цвета, льет уже пять дней, и потому река Марица стала такой быстрой и полноводной.

Он почти не спал с тех пор, как покинул Париж, и потому идти под дождем ему особенно тяжело. И, кажется, конца этому не будет — ни дождю, ни пути. Колонны беженцев запрудили дорогу на Карагач. Люди загрузили телеги всем, что не могли бросить, те же, у кого телег нет, привязали на спины узлы, другие узлы они несут в руках или несут детей. Даже дети несут, что могут, и плачут от усталости или страха. Все испуганные и мокрые, а дождь льет и льет.

Он послан сюда, чтобы быть свидетелем происходящего, и понимает это, поэтому старается замечать все, ничего не пропустить, хотя от многого просто тошнит. Это его первая встреча с войной после того, как он побывал на ней сам, и от одного этого его трясло первые два дня. Теперь прошло. Он справился, и мог делать то, ради чего приехал.

По дороге на Карагач он говорит со многими из Смирны, они видели пожары и более страшные вещи. Мужчина с ярко-красным лицом видел, как его сестра с горящими волосами бежала к пристани и кричала. У другого мужчины рука забинтована до плеча, повязка грязная и мокрая, и даже дождь не может отбить запах гангрены — сладковатый запах жареного миндаля. Мужчина говорит через переводчика: большую часть дня и ночи он прятался под пирсом в Смирне, вода подчас доходила ему до груди. Руку он порезал о раковины мидий у опор пирса, когда прилив бросил его к берегу.

— Гавань освещалась прожекторами, — рассказывает мужчина. — Но на то, что плавало вокруг, смотреть не хотелось.

В конце концов он выбрался из воды, нашел семью и, как большинство преследуемых, они вышли по дороге из города. В нескольких местах у него были глубокие порезы, но они не кровоточили. Раньше он думал, что соль исцелит его раны и услуги хирурга ему не потребуются.

— Вы видите, что мне худо, — говорит мужчина через переводчика, продолжая идти.

— Это все видят, — отвечает Эрнест.

Они идут рядом с телегой, ее тащит под дождем один крупный вол, а в телеге рожает жена хозяина. Одеяло промокло, с другого, натянутого над матерью двумя детьми, постоянно капает. Между ног роженицы стоит на коленях старуха, в то время как дети стараются отводить глаза в сторону и от этой сцены и от криков женщины. Эрнеста подташнивает, но помочь ничем нельзя, пока не кончатся роды, а может, нельзя и потом.

Мужчина продолжает идти, смотрит вперед сквозь дождь и говорит: «Жена знает, что я трус. Я прятался под пирсом. Собирался их бросить».

Эрнест кивает и, подняв глаза, обнаруживает, что они подходят к мосту через реку — деревянную конструкцию, которая, несмотря на кажущуюся хрупкость, выдерживает огромный вес — телег, волов, верблюдов, множество тел, — и все это словно застыло.

Впереди, поверх голов людей, он видит изящные белые шпили мечети, минареты, вырастающие из желтой грязи, — все это никак не связано с тем, что происходит на дороге, — с этой слякотью, визгом, трусостью и дождем. В кармане его куртки лежат вдвое сложенный синий блокнот и два карандаша. Бумага промокла, это ясно — можно не смотреть, но он все равно не стал бы сейчас писать. Сегодня вечером он отправит материал из гостиницы, если ту не смоет дождем. А теперь все, что он может, — это смотреть, сохранять спокойствие и не отводить глаза.

Проходит неделя, и ему кажется, что он никогда нигде больше не был. Это одно из многого, что делает с человеком война. Все увиденное вытесняет людей и ситуации из предыдущей жизни, и уже не вспомнить, почему они так много значили. Не важно, солдат ты или нет. Результат один.

Он спит на койке в гостинице города Адрианополя, завернувшись в грязное одеяло, весь в язвах от укусов вшей. Дни он проводит в разговорах с беженцами, написании репортажей, которые отсылает в «Стар» и «МСН» (Международная служба новостей) под именем Джон Хэдли. Иногда он измучен настолько, что посылает один материал дважды. Ему плевать — пусть увольняют. Но сначала его надо найти, а он — нигде.

Когда наступает вечер, он идет в бар, там видит очень смуглую молодую армянку с синяками под глазами в цветастом платье, подпоясанном у талии. Под тканью угадываются очертания ее груди; ему хочется дотронуться до девушки, и все вдруг кажется простым. К девушке подходит английский солдат, обхватывает ее за талию, она улыбается. Тут Эрнест бросается вперед и бьет солдата. Ему этого совсем не хочется. Он просто знает: если хочешь получить девушку, надо действовать. Сами они никогда не подходят, да и зачем им это? Он чувствует, как его кулак касается челюсти солдата, и тот откидывается назад. Сам он ничего не ощущает. Солдат падает на одно колено, но быстро поднимается, глаза его расширены и пылают гневом. Он наносит ответный удар, но не мгновенный и недостаточно низкий. На этот раз Эрнест бьет его в живот, и чувствует, что у мужчины перехватывает дыхание.