Страница 26 из 72
— Давай поставим по-крупному. У нас достаточно денег?
— Возможно, — ответил он.
— Потратим их, ладно? Даже если нельзя.
Он рассмеялся и пошел туда, где делали ставки, продолжая улыбаться. Ему нравилось видеть меня решительной.
— Ты по-прежнему уверена в своем выборе? — спросил он, вернувшись.
— Да.
— Хорошо. А то я поставил на него все наши сбережения на полгода вперед.
— Ты шутишь?
— Нет, — сказал он, и мы вместе с другими болельщиками столпились у ограждения; у обоих такой риск вызвал нервную дрожь.
Мой конь сразу же вырвался вперед. Ко второму барьеру он опережал всех. К четвертому он, казавшийся издали пятном коньячного цвета, вел уже на четыре корпуса.
— Он выигрывает, — сказала я, чувствуя, что щеки мои пылают. Живот словно скрутило узлом.
— Да, выигрывает, — согласился Эрнест, глядя, как бегут другие лошади. Но у них уже не было шансов: Золотое Руно не сбавлял скорость, и разрыв все увеличивался — вот он на десять корпусов впереди, потом еще больше. Фаворит нагонял, он опередил остальных, но мой конь вел свою игру.
Это случилось в двадцати шагах от финиша, когда он вел уже на двадцать корпусов. Конь так красиво провел предыдущую часть скачки, что его падение на последнем препятствии было просто карикатурным. Если раньше он ассоциировался с коньяком, то теперь — со сломанной тележкой. Палки и веревки — детская игрушка, разбитая одним ударом. Это было ужасно. Я не могла на это смотреть и, зарывшись лицом в плечо Эрнеста, не видела конца скачки. Лошади обходили упавшее животное, а фаворит получил все, чего не заслужил.
Я проплакала полдороги в поезде, ехавшем по мрачной округе, где было много мусора, натянутых бельевых веревок и оборванных детей, и изо всех сил старалась забыть этот день и все увиденное.
17
Нашу первую годовщину мы решили провести с Чинком в Кельне и, чтобы его встретить, отправились вниз по Рейну на пароходе. Погода стояла еще теплая, дни — длинные, лучезарные. Встретив Чинка, мы были рады снова оказаться вместе. Ему хорошо с нами, нам — с ним, а Кельн был просто великолепен.
Как-то днем я лежала на траве и смотрела, как Эрнест и Чинк ловят рыбу. Эрнест потянулся к куртке, лежавшей рядом на берегу, вытащил из нее бутылку холодного белого вина и зубами откупорил ее. Другой рукой он держал удочку, ее леска уходила в воду, и вокруг нее образовались легкие завихрения. Дул нежный ветерок, сдувая с деревьев облачка желтой пыльцы, которые оседали на нас.
— Вы, мальчики, словно сошли с какой-то картины, — сказала я, поглядывая на них.
— У нас появилась поклонница, — сказал Эрнест Чинку.
Я поднялась с земли, подошла к Эрнесту и несколько минут внимательно наблюдала за ним.
— Покажи мне, как это делается, — попросила я.
— Устала быть всего лишь поклонницей?
— Нет, — улыбнулась я. — Просто хочу попробовать.
— Идет. — Он стоял позади меня на поросшем мягкой травой берегу и показывал, как закидывать удочку. Я отвела руку назад, потом, как он сказал, перевела вперед плавной дугой, — вышло идеально. Леска скрылась под водой, как видение.
— Приятное ощущение, — сказала я.
— Это говорит о том, что все сделано правильно, — заметил Чинк.
— А что теперь?
— Теперь ждать, — сказал Эрнест и пошел на свое место. Он еще не дошел, как я почувствовала легкое подергивание, потом еще одно — посильнее. Инстинктивно я потянула удочку на себя, и крючок зацепил рыбу. Я ощутила прилагаемые ею усилия, чтобы вырваться.
— Эй, — крикнул Чинк, наблюдавший за этой сценой. — У нее клюет.
Эрнест бросился ко мне и помог вытащить форель. Она лежала на траве — светло-коричневая, в крапинку.
— Мне ее немного жаль, — сказала я.
— Тогда брось ее обратно в воду, — посоветовал Чинк.
— Как же, бросит она, — сказал Эрнест, смеясь.
— Нет, я ее съем. Мне хочется знать, отличается ли у нее вкус, если поймаешь сама.
— Умная девочка, — похвалил Эрнест. — Действительно, отличается.
— А в ней дремлет инстинкт убийцы, — сказал Чинк, и все рассмеялись.
— Тебе стоит узнать о рыбе все, — сказал Эрнест, когда я вытащила три форели подряд. Он показал мне, как чистить и потрошить рыбу, а потом тщательно промывать перед готовкой.
— Мне совсем не противно, — заявила я, когда мы возились с рыбой.
— Знаю. Это видно.
Пойманные мной три рыбки поджарили на палочках над костром, так же как и полдюжины других, выловленных Эрнестом и Чинком.
— Мои вкуснее, — похвасталась я, слизывая соль с кончиков пальцев.
— Мне твои тоже больше понравились, — сказал Эрнест и откупорил еще одну бутылку вина. Жара тем временем смягчилась, приближался вечер.
В самом Кельне атмосфера была напряженная. В гарнизоне Британских оккупационных войск, где недавно служил Чинк, озлобленная толпа разрушила статую Вильгельма II, отломив огромный железный меч и полностью уничтожив шпоры. Другие бунтовщики убили немецкого полицейского, предварительно загнав того в реку, а когда он пытался спастись, держась за мост, отрубили пальцы. Внешне Кельн выглядел как город из сказки: дома под красной черепицей, мужчины — в кожаных штанах на подтяжках, но, как и вся оккупированная Германия, он бурлил от скрытого напряжения.
Спустя несколько дней, 14 сентября, мы сидели в кафе, просматривая наши газеты, и тогда мы узнали, что горит турецкий порт Смирна. Греко-турецкая война бушевала уже три года со времени расчленения Оттоманской империи после поражения в войне, и этот конфликт вновь взорвал ситуацию. Никто не знал, кто за него в ответе. Греки обвиняли турок, те — греков, но единственное, что не поддавалось сомнению, — это трагические последствия случившегося. Гавань и многочисленные греческие и армянские кварталы залили нефтью и подожгли. Люди выбегали из домов на улицы. Многие утонули в гавани, других просто зарезали. Беженцы укрылись в горах. Нам было не по себе оттого, что мы сидим в кафе, едим вкусную еду и не знаем, что там сейчас происходит.
— Думаю, я скоро буду там, — сказал Чинк с суровым выражением лица.
— Может, и я тоже, — отозвался Эрнест, и меня обдало холодом.
— Ты шутишь? — испугалась я.
— Не знаю. Это возможно.
— Всегда хотел побывать в Стамбуле, — заявил Чинк.
— Константинополь звучит лучше, — сказал Эрнест. — Или Византия.
— Верно, — согласился Чинк. — В любом случае дела там плохи.
Прибыв в Париж, мы не успели даже распаковать вещи, как Эрнесту принесли телеграмму из «Стар». Как он и подозревал, Джон Боун посылал его в качестве репортера в Турцию, на место конфликта. Ехать — через три дня. Эрнест только прочитал телеграмму, он еще держал ее в руках, как я поняла, что гибну.
— Что с тобой? — спросил Эрнест, глядя на мое упавшее лицо. — Я ненадолго. Как в Геную, не дольше. А затем вернусь, и мы опять будем вместе.
Я никогда не рассказывала, как плохо мне было, когда он был в Генуе, какую борьбу я вела с собой.
— Я не хочу, чтобы ты ехал, — сказала я.
— Что?
— Скажи им, что не можешь, скажи, что я больна.
— Ты несешь чушь.
— Нет, разве ты не видишь? В кои-то веки говорю правду.
— Ты ведешь себя, как ребенок. Прекрати немедленно эти капризы.
Тут я разрыдалась, и это было хуже всего — он ненавидел слезы.
— Прекрати, пожалуйста, — попросил он. — Мы чудесно провели время в Кельне, разве нет? Почему нельзя быть просто счастливыми?
— Я только этого и хочу, — сказала я, но слезы продолжали литься. Открыв чемодан, я тут же его закрыла и пошла на кухню, чтобы вскипятить воды на чай. Я думала, Эрнест пойдет в спальню, но он уже расхаживал по кухне за моей спиной.
— Это слишком далеко, — наконец вымолвила я.
— Так вот в чем дело? Ты хочешь, чтобы война дышала тебе в спину?
— А нельзя притвориться, что телеграмма не пришла?
— Нет, нельзя. — Его лицо неожиданно приобрело жесткое выражение: ведь я просила предпочесть меня работе. «К черту чай!» — вырвалось у него, но я продолжала начатое дело, отмеряла листочки для чайника и наливала воду через фарфоровое ситечко. Эрнест вышагивал позади меня в крошечной кухне, ожидая, что я извинюсь. Видя, что я не извиняюсь и даже не поворачиваюсь к нему, он пулей вылетел из квартиры.