Страница 51 из 100
* * * Каменное безветрие, Воздух острей ножа, Черная геометрия Мертвого чертежа. Тусклыми негативами Стали стволы берез. Туго, жгутами сивыми Ветви скрутил мороз. Что это за безвременье! Или, сойдя с ума, Переодевшись теменью, Выпила снег зима? 1970 * * * Не видя, я вижу. Не слушая, слышу: идет. Подходит… И ветер несет В холодном своем покрывале, А вечер разрушил миры Вчерашнего дня… Она из-за снежной горы В упор глядит на меня И, стоя на перевале, Над спуском в долину, молчит. А сердце мое стучит, А сердце мое кричит: Подожди! Мне надо дослушать дожди. Зеленые шорохи рощ, Мне надо успеть досказать Про теплый, сверкающий дождь, Успеть долюбить, дострадать, Спасти заболевший цветок И выпить последний глоток, Как пьют долгожданное слово Любви… Сегодня меня не зови. Приду, когда буду готова. Февраль 1970 ИЮНЬ Он седой, как лунь, Он в тумане плачет. Это ли нюнь? Не назвать иначе! Он насквозь промок, Он придавлен тучей. Почему не мог Ждать он доли лучшей? Спутал календарь Сроки новолуний: Жарким был январь, А зима – в июне! ВЕСНА Какая странная весна… Она бескровна и грустна, А говорят: «Весна-красна»! Но не о ней. Она иная, И я другой такой не знаю. Она лежит, едва дыша, От неба прячется в тумане И трогательно хороша В своем уходе к смерти ранней. А сестры-весны на земле Живут, счастливые, в тепле, В дыму дождей, в минутных грозах, И ждут, чтоб почки на березах Скорее в листья перешли, Чтобы вернулись журавли… Но эта, бедная, больна И, обездоленных бездомней, Офелией с речного дна Глядит мучительно в окно мне, Зовя на помощь грусть мою. И я вполголоса пою, Ей в утешенье, всё, что помню Из сказок, где встает от сна В гробу лежащая Весна. Туман ползет и никнет между Деревьями… Но я пою! Я им по капле раздаю Живое слово и надежду, И хочется до боли мне, Чтобы в ответ, на самом деле, Глаза Весны в моем окне Блеснули и зазеленели. Что за чудо? Откуда, столбами, Пеленами, несутся снега, Как бесшумное белое пламя, Поглощая леса и луга, И мгновенно исчезнувший город? Из каких облаков-чердаков, Где тюфяк необъятный распорот, Этот пух, эти перья снегов? На последней неделе апреля Стало стыдно весне: проспала! И хозяйственно гонит метели, И гуляет по небу метла. Ты ли это, весна неживая, Изнемогшая в мире теней, Поднялась, ради Первого Мая, Из холодной постели своей? 1973 ВЕРБА Купила на базаре связку вербы – На красных ветках плюшевых котят. Она была моею вербой первой В чужом краю, где снобы не хотят С лотка торговки слишком скромных прутьев. Но остановятся пять-шесть людей И смотрят… Почему не обмануть их, Внушив, что вербы реже орхидей И потому во много раз дороже? Тут разыгрался пыл всегдашний мой, Я заглянула в кошелек… и что же? Купила редкость и несу домой. Меняю воду в вазе и гадаю, Когда котята выпустят листки, Когда пробрызнут в воду корешки? А верба всё живет, не опадая! Упругих веток гибок темный шелк, Детеныши на них неуязвимы. Опять апрель… Год мимо нас прошел! Мы с вербою начнем вторую зиму. Я к ней привыкла, и она ко мне. Не от нее ли в стих мой залетели Апрели детства, вербные недели, Капели с крыш и русский снег в окне?.. Однажды гость зашел. Сказал: «Не тешьте Себя мечтой и присмотритесь к ней: За целый год ни листьев, ни корней! Возьмите ножницы да и подрежьте. Не видите, что чересчур высок, Усталый ствол достиг предельной точки, И по нему дойти не может сок До каменеющей от жажды почки?» Послушалась. Напрасен был мой труд: Тупятся ножницы и не берут! Тогда, поняв, я сделалась суровой Сама к себе и, не потупив взгляд, Оборвала на вербе пластиковой Ее седых нилоновых котят! БЕЛАЯ ЧЕРЕПАХА Я не люблю июля и боюсь. Тот страшный день июлем был помечен, И для меня навеки искалечен Весь этот месяц… В нем такая грусть, Такая тяжесть… Нестерпимо жаркий Пылал июль, сгорев до желтизны. Томились звери, от жары больны, Павлины не кричали в зоопарке, Но в стороне от страждущих зверей, За голубыми стеклами дверей, Ютился островок сырой прохлады, – Нетронутый жарой питомник змей, Где в полутьме блаженствовали гады. Втекая в человеческий прибой, Вползавший на бетонные ступени, Вошла и я, с воскресною толпой, Искавшей развлечения и тени. Вошла и я… Но ад, представший мне, Неведом Данту и рассказан не был: Сияющий квадрат пробит в стене, В квадрате – вся лазурь морей и неба. Смертельно голубая, – нет такой Лазури в мире, – эта, перед нами, Беззвучной за стеклом лилась рекой И легкими вскипала пузырьками. Не белый герб на фоне голубом, Расплющенный в застенке застекленном, Живое существо, с покатым лбом, Там шевелилось, в колыханье сонном. Чудовищный пузырь, или нарыв, Огромное всплывало кверху тело, И, плавники как веера раскрыв, Теченью отдавалось одурело, И вместе с ним обратно вниз текло, Неслышно ударяясь о стекло. Лучом прожектор бил в него свирепо, И врассыпную пузырьки неслись, И в тесной глуби водяного склепа От света было некуда спастись. Но весело подсчитывая взмахи Не ног, не лап, – резиновых плетей, К застенку океанской черепахи, Смеясь, тянули матери детей… Забуду ли бессмысленную пляску В пространстве ослепительно пустом И маленькую гипсовую маску С растянутым, окаменелым ртом И белый щит… Как бился о стекло он! Не гад морской, осмеянный толпой, А очень старый, полупьяный клоун, Сойдя с ума в пустыне голубой, Смотрел вперед раскосо и незряче (Затравленный так смотрит человек), То расширяя мертвый взгляд, то пряча В пергаментные створки белых век… Опять июль плывет из сонной дали, Померкли краски, им опалены, Живет одна лазурь! Глаза устали От нелюбимой мной голубизны. Сквозь весь июль несу печаль с собою И от лазури радости не жду: Отравлен тот, кто видел голубое Не только в небесах, но и в аду.