Танец души:Стихотворения и поэмы.

ЛАДОНЬ НА ГЛАЗАХ

Нам и пуль роковые свинцы, Нам и в светлых снегах бубенцы, Нам и нежность, и книги, и водка. Но смешна и обидна давно Потаскухи кривая походка И невкусно простое вино. Я впадаю в тебя, гадкий день, Я впадаю в твою дребедень, Как впадает в маразм старикашка. И, вкушая свой утренний чай Из цветистой фаянсовой чашки, Сам себе говорю — «не скучай». Скоро вечер придет посидеть В мою темную, хладную клеть Под имперскую, старую крышу… И, сжимая перстами перо, Я азийскую флейту услышу Или модный тромбон «Фигаро». А кругом и обида, и стыд, Злится прачка и примус шумит, И штаны замаравшего сына Учит отчего гнева лоза. Но подружка моя Мнемозина Мне ладонью закроет глаза. Можно выстроить карточный дом, Можно черствым и злостным стихом Современников переупрямить; Можно просто ценить вечера И свою олимпийскую память, Предводящую бегом пера… Но к чему многомерность планет, И театр, и завод, и совет, И отхожее место, и койка — Если крепче аттических бронь Эта женская — верно и стойко — На глазах моих медлит ладонь? ноябрь 1929, Петербург

МОИМ ГОСТЯМ

Да, да, это я, тот самый, который… Приходы знакомых, труды и снега; Вот утро: опущены скромные шторы. Вот полдень: над чаем, согбен, я сижу… Но ночью, забыв свое имя и адрес, Я, детством объятый, сижу и строчу; Я вижу лица Боттичеллиев абрис, Я слушаю звук серафических слов… И через неделю, в свободное время, Различные люди приходят ко мне. Я громко читаю стихи перед всеми, А Муза за печкой – подобна сверчку. Послушав стихи, одеваются люди, Свои досвидания мне говорят, А я – католичеству старых прелюдий Над милыми клавишами предаюсь И двигаю четки хвалительных нот, А Муза за печкой поет и поет… Но где-то взвиваются в воздух подтяжки Разумных отцов над безумством детей; Роман неудачника и замарашки Приходит к концу в вожделенных кустах; Летят телеграммы, тучнеют колосья, С пурпурной тряпицей танцует дурак; И медленно зреет не Божья, не песья, А наша людская тоска и любовь. Давно ли, недавно ли в Греции белой Пифийская молвь населяла умы? Давно ль корибант пред своею Кибелой, Во жречество жертв погружен, ликовал? О, ты, одинаковость слова и позы, Всё те же в мечтах Золотые Века, Всё те же, даримые женщинам, розы, Всё те же солдаты, ведомые в бой… И вы, о, мои утонченные гости! Ушед, не стесняйтесь меня обругать: Как быть вам с избытком младенческой злости, Такой же невинной, как глупость и грусть? Так было, так будет, и так веселее. А мне уж оставьте, на бедность мою, Девичий цветочек, речную лилею, Сквозь нынешний день прорастающую. Я многое видел и вижу всё множе, Но лучшая радость – играя с детьми, Презреть перезрелые отчие рожи, Блеснуть на арене классических детств. Ах, память о детстве, о желтом крокете, О, Киев, о, Рим, о улыбки кузин… Я знаю, сограждане, что вот за эти Пустые игрушки и смерть я приму. И знаю, что жизнь я свою, человечью, Ликуя в игре, пробегу со всех ног – Но Муза должна копошиться за печью, Но должен записывать горькую речь я, И лавровый должен мне сниться венок. ноябрь 1929, Петербург

СОНЕТ

А.П.Ш. Квартира снов, где сумерки так тонки, Где царствуют в душистой тишине Шкафы, портреты, шляпные картонки… О, вещи, надоевшие зане. Да, жизнь звучала бурно, горько, звонко, Но смерть близка и ныне нужно мне Вскормить собаку, воспитать ребенка Иль быть убитым на чужой войне. Дабы простой, печальной силой плоти Я послужил чужому бытию, Дабы земля, в загадочном полете Весну и волю малую мою, Кружась в мирах безумно и устало, В короткий миг любовно исчерпала. 1929, Петербург

«Убийства, обыски, кочевья…»

Возник поэт. Идет он и поет.

Е. Баратынский

Убийства, обыски, кочевья, Какой-то труп, какой-то ров, Заиндевевшие деревья Каких-то городских садов, Дымок последней папиросы… Воспоминания измен… Светланы пепельные косы, Цыганские глаза Кармен… Неистовая свистопляска Холодных инфернальных лет, Невнятная девичья ласка… Всё кончено. Возник поэт. Вот я бреду прохожих мимо, А сзади молвлено: чудак… И это так непоправимо, Нелепо так, внезапно так. Постыдное второрожденье: Был человек – а стал поэт. Отныне незаконной тенью Спешу я сам себе вослед. Но бьется сердце, пухнут ноги… Стремясь к далекому огню, Я как-нибудь споткнусь в дороге И – сам себя не догоню. 1929, Петербург