Китайские миллионы

Поцеловав девушку и сказав ей два-три комплимента, он сел за стол и сказал:

— Ну, зови остальных, вместе веселее будет! Красавица сделала удивленный вид и разразилась было целой речью, но Будимирский, вместо того, чтобы слушать ее, взял свечу и толкнул запертую дверь в соседнюю комнату.

— Bonsoir monsieur! — обратился он к субъекту, который при первом его движении хотел было скрыться за портьерой. — А ваши товарищи где? Бесполезно прятаться и ждать, когда я напьюсь, чтобы обобрать меня, — поужинаем вместе и разделим, что у меня есть в карманах. Я не дурак, чтобы с вами бороться или кричать караул… Попался, ну и заплачу. Не убьете же вы меня? Вы ведь тоже не дураки…

Девушка хотела продолжать комедию, но субъект, типичнейший «макро», нашел это drole и rigolo, хлопнул Будимирского по плечу, назвал его молодцом и вытащил из другой комнаты пару таких же сутенеров… Один из них огрызался и зверски посмотрел было на Будимирского, но тот наговорил ему таких смешных комплиментов по поводу его пудовых кулаков, рассказал такой веселый анекдот о силаче-матросе, что у компании сразу установился товарищеский тон… Компания села ужинать, и Будимирский сразу стал душою общества. Сутенеры пили как губки, «князь» и красавица не отставали. Будимирский, казалось, быстро пьянел, и мазурики совершенно успокоились, когда пьянеющий «князь» передал свой «чемодан» (портфель) красавице, «для раздела между этими braves gens после ужина»…

Оргия продолжалась добрых два часа. Первый «макро», Le Lophe, как его называли друзья, заснул первым же на столе, затем свалился Весde-Rat, вместе с «князем», наконец затихли долго спорившие Gucule d’Empeigne с La Comete, как звали красавицу. Тогда притворившийся Будимирский поднялся, салфеткой крепко зажал рот Lophе’у, связав его простыней, взятой из соседней комнаты, затем повторил эту операцию со всеми прочими персонажами, едва бормотавшими сквозь сон, бегом добежал до коляски, а через полчаса привез из ближайшего депо трех полицейских агентов… Сутенеры и их La Comete так напились, что проснулись утром лишь в депо…

Репортеры интервьюировала «князя», полиция была в восторге, наложив руку на шайку грабителей, не попадавшуюся ей в руки, а пресса писала дифирамбы «русскому князю» и поминала о выгодах и прелестях франко-русского союза.

Утром, в последний день карнавала, состоялась заключительная «bataille des fleurs». На «Promenade des Anglais» с раннего утра стационировали толпы народа, на трибунах некуда было яблоку упасть, по аллее шагом двигались роскошные экипажи, сплошь украшенные цветами. В длинной гондоле из белых роз, гвоздики и камелий ехали Иза и Эвелина, — одна в ярко-красном платье итальянки-поселянки Ломбардии, другая в тирольском костюме, «князь» же в костюме гондольера управлял веслом на корме. Красавиц засыпали цветами, и они энергично отвечали тем же, бросая букетики в трибуны, встречные экипажи и толпу. На повороте у Jetée de Promenade Иза, взглянув в угловую трибуну, вдруг побледнела и рука ее с букетиком, который она собиралась бросить туда, замерла. В первом ряду трибуны, вытянувшись во весь рост, пораженный удивлением смотрел на нее Дик Лантри, молодой американец, четыре месяца назад так увлекавшийся ею на «Indo-Chine». Медленно двигающиеся экипажи, задержанные чем-то впереди, в эту минуту остановились. Лантри быстро перескочил через перегородку, и не успела Иза вскрикнуть, как он был у ее гондолы и уже целовал ее руку, громко здоровался с «мистером Дюбуа» и хохотал, захлебываясь от радости, что он нашел их. Два gardiens de la paix в мгновение ока вытащили американца из толчеи экипажей, где пешие не допускаются, но Иза успела шепнуть ему: «Молчите, — ни слова о нас, — вот адрес, — она бросила ему свою карточку: — мы сейчас будем дома»…

Будимирскому эта встреча была более чем неприятна, но он понимал, что объяснение необходимо и потому не противоречил, когда Иза потребовала от него немедленно вернуться домой. Гондола шагом доехала до выезда из круга и помчалась на Монборон.

«Ерунда, — думал Будимирский, — скажу, что мы путешествовали на Дальнем Востоке инкогнито… ввиду… ну ввиду той политической миссии, что ли, которой я был облечен и которая кончилась, почему я здесь и ношу свое имя…»

Он так и объяснил метаморфозу, действительно поразившую Лантри, когда последний через час поспешил на виллу «Иза», и жизнерадостного янки удовлетворило это объяснение, но… через несколько минут, когда к нему вышла Иза, и «князь» оставил их, — Лантри услышал другое. Иза, которая испугалась лишь в первую минуту, когда увидела Лантри, была теперь бесконечно счастлива, — она не сомневалась ни в бесконечной преданности, ни в чистой любви этого «практичного» во всем, но с возвышенной душой американца, который не шутил со словами.

Это был первый человек, которому Иза могла вполне довериться, и что-то подсказало ей, что это пора сделать.

Ее простая, безыскусственная исповедь, ее жизнь, полная невероятных приключений, даже ее отношения к таинственным старцам Гималаев не вызывали сомнений в Лантри, — он не мог не верить этим чудным глазам, с такою верою и мольбой об участии обращавшимся к нему…

— Вы знаете, что я слуга ваш… что для вашего покоя и счастья я не пожалею ни состояния своего, ни жизни… Приказывайте, что я должен сделать?

— Ничего, ничего пока… Еще два месяца почти я должна быть здесь… да, два месяца, — дорога месяц… как раз будет 8 лун… Ранее я не могу изменить назначенной мне задаче… Но я чувствую, что вы мне будете необходимы… В чем — не знаю еще… Я часто переживаю ужасные минуты, — у меня подруга есть, правда, чистая и чудная душа, но… она много слабее меня… В ней я не могу поддержки найти…

Лантри долго беседовал по душе с Изой и остался обедать на вилле, ни одним словом, ни выражением лица не выдав Будимирскому, что он узнал, кто скрывается под титулом князя Буй-Ловчинского, какую «миссию» он имел на Дальнем Востоке.

За обедом было большое общество, и веселие достигло своего апогея, когда пенистое вино заискрилось в бокалах… Какой-то мадьярский магнат из прихлебателей собирался произнести спич, когда лакей подал Изе телеграмму на серебряном подносе.

Иза прочла ее, побледнела и молча передала ее через стол Будимирскому. Он быстро пробежал ее и остолбенел, зашатался, чуть не упал, но, видя удивленные взгляды окружающих, быстро оправился…

— Что случилось? — обратился к нему сосед.

— Мой друг в России скончался, — ответил он. Телеграмма гласила:

«Неделю назад получила твое письмо Ниццы. Спешу сказать, была здесь важная женщина, индуска с китайскими властями, ищут каких-то убитых японцев, твоего англичанина, тебя. Педро не показывался. Пароходом выехали Европу. Послала Педро с этим же пароходом. Чувствую несчастие. Педро пригодится. Он знает твой адрес…»

Телеграмма была от дуэньи, которой Иза написала письмо, устроившись в Ницце.

Будимирский быстро покончил с обедом и увлек Изу в будуар. Он молчал, но лицо, перекосившееся от ужаса, говорило, что он чувствовал.

— Что ты скажешь? — прохрипел он наконец.

— Что же мне сказать? — Это начало конца, — ответила ему Иза.

— Я убью ее, если она найдет меня! — крикнул он.

— Нет, тебя ждет другой конец, — пророчески подчеркнула Иза.

XVIII. «В остатную!»

Авантюрист, точно новобранец, который вынул несчастный номер и ему остается лишь несколько дней до «забрития», — закутил, закружился так, что если не Иза, то Дик Лантри, теперь не отходивший от нее, в ужас приходил.

«Будь, что будет, — наплевать, — aprés nous le déluge, — повторял Будимирский в те редкие минуты просветления, которые ему оставляли оргии и когда слабый голос совести взывал к нему. Изредка ему казалось и возможной и необходимой даже новая борьба с Ситревой, борьба хотя бы лицом к лицу с ней, но после краткого размышления он ясно видел, что к такой борьбе, более честной, он не способен, уже потому, что он один, а за той — целая могучая и таинственная секта… Бежать? Но куда? Если это было возможно неизвестным и малоизвестным Будимирскому и мистеру Найту и фиктивному Дюбуа, то более, чем трудно Буй-Ловчинскому, миллионы которого связывают его, который окружен громадным космополитическим обществом, которого могут узнать теперь в любой стране, ибо к отшельнической жизни он не способен и везде будет вертеться в том же веселящемся и жуирующем обществе… Что же делать? Ничего, — ждать, что будет, и действовать, смотря по обстоятельствам… «Великие полководцы никогда не составляли планов баталиям своим» говорил себе Будимирский и в ожидании безумствовал так, что те немногие порядочные люди, которых можно было насчитать в его кружке, — отвернулись от него. От этого он, конечно, один не остался.