Китайские миллионы

Через две недели уже Будимирский в его последнем «дополненном и исправленном» издании, отныне Буй-Ловчинский, был членом «Жокей клуба» и «Автомобиль клуба», habitue первых спектаклей и Maxime’а, и то и дело его фамилия попадалась «parmi les assistants» и «au hasard» в отчетах о различных общественных праздниках и торжествах, — даже на five o’clock в «Figaro» побывал он рядом с каким-то немецким принцем из маленьких, Вандербильдом, модной дивой и экс-королевой Мадагаскара… Его выезды в Булонском лесу обращали на себя столько же внимания, сколько красота Изы и Эвелины в театрах. Один из «парнасцев» посвятил контрасту их красоты нелепейшую оду, а в кабачках Монмартра, куда Буй-Ловчинский их нередко возил, — они назывались не иначе как «богинями», потому что «поэты» этих заведений побывали уже на вечерах у Буй-Ловчинского в «Hotel de Bristole», где он занимал целый этаж во флигеле и собирал вокруг своих красавиц веселый кружок молодежи, певцов, поэтов, артистов и журналистов. Весело ли было красавицам? Эвелина, с первых же дней подпавшая под влияние Изы, примирилась, как и она, со своим двусмысленным положением, потому что Иза во многое посвятила ее, чуть-чуть отдернула завесу будущего и обещала ей скорое полное освобождение, жизнь, исполненную духовных радостей, далеко-далеко от этой буйной, развратной, животной жизни, которой наполнено было теперь их существование.

Буй-Ловчинский все еще «устраивался» и вел переговоры о покупке и отделке княжеской виллы на Монбороне, у самой Ниццы, где собирался провести зиму, как это подобает миллионеру и настоящему космополиту-gommeux…

Дни уходили за днями, как один, однообразно разнообразные. Поздний утренний завтрак, катанье в Булонском лесу, второй завтрак, посещение выставок, благотворительных базаров и магазинов, приемы или визиты, обед, театр и ненужный Махime или «Café Egyptien» с ужином и вином…

Ничто извне не нарушало эту беспечальную для авантюриста жизнь, который начинал уже забывать Ситреву и, конечно, не подавал ей признаков даже жизни своей. Связующие их звенья — японцы Моту и Хако — были уничтожены, от Будимирского, мистера Найта и Шарля Дюбуа не оставалось и следов нигде, и Казимир Леонтьевич Буй-Ловчинский спокойно плавал в волнах мирного житейского моря, наслаждаясь изысканным комфортом, двумя красавицами и всем тем, что могут дать в жизни благоприобретенные миллионы.

Перед Рождеством Буй-Ловчинский с «семьей» переехал в свою виллу, которую он назвал «Изой» и которая стоила ему до миллиона франков, и «Красавица-Ницца» встретила его так же радушно, как и Париж. Если не изысканное, то блестящее общество представителей всех стран, общество «Космополиса» Буржэ, окружало Изу и Эвелину, о действительном положении которых в доме «князя Буй-Ловчинского» никто не задумывался, — Ницца редко видела таких красавиц, а в доме у них лилось море вина, давались лукулловские обеды и ужины, устраивались веселые garden parties. В воздухе пахло миллионами, и этого уже довольно было, чтобы на виллу «Иза» слетались как мухи к меду пшюты Парижа, денди Лондона, римские «герцоги» без поместий, гидальго Мадрида и Севильи, les boyards compatriotes de notre cher prince, проматывающие последние рубли и крохи своих «вотчин». Впрочем, «бояр» было гораздо меньше, чем дельцов, parvenus, вчера ставших чем-то, благодаря открытию екатеринославской Америки и сегодня уже плакавшихся на кризис.

Вся эта толпа жадно глотала лангусты и пулярды на ужинах Буй-Ловчинского, запивала их шампанским всевозможных марок и исчезала, нередко вместе с хозяином, кончать ночь в Казино, где Буй-Ловчинского встречали с царскими почестями.

Зачастую эта толпа, с «русским миллиардером» во главе, отправлялась в Монако или на Корнашу в экипажах или занимая целый вагон и оживляя поезд весельем своим… Появление Буй-Ловчинского в игорном зале вызывало всегда сенсацию, ибо в одном декабре он два раза сорвал банк, в общем же проиграл уже около 500.000 франков. Само собою, что за таким осетром ухаживала и вся администрация, от лакеев и крупье до директоров, и все те, жаждущие крох от стола взысканных фортуною, которые в Монте-Карло составляют чуть ли не половину публики…

Буй-Ловчинский всегда шел прямо к последнему справа столу с рулеткой, «трагическому» столу, за которым особенно охотно, как утверждает статистика, пускают себе пулю в рот несчастные проигравшиеся… Он здоровался со старичком-крупье, вот уже тридцать лет выкрикивавшим сакраментальное «Faites vos jeux, messieurs — dames!» и ставил maxim на zero. Иначе, как maxima’ми и en plein — он не играл и или проигрывал тысяч 50–60 в каких-нибудь 25 минут, или срывал банк при громе аплодисментов и увлекал всех знакомых и незнакомых, его поздравлявших, в «Café de Paris», тут же у дверей Корено и поил их всех вином.

Само собою, за ним охотились «эти дамы» с небывалой даже и в Монако страстностью… Расположением его, хотя бы очень коротеньким, модные кокотки гордились, и знакомство их с «richissime russe» служило им блестящей рекомендацией.

Пшюты, не обладающие бешеными деньгами, зачастую о той или другой кокотке говорили:

— Нет, нам тут не обедать, — ты знаешь, — вчера с ней ужинал русский с Монборона!

Да, авантюрист награждал своим вниманием то одну, то другую из жриц любви, а красавица-испанка Тринидад, «говорившая» шансонетки в Casino в Ницце, даже целую неделю пользовалась его расположением… Об этом говорил весь littoral, ей завидовали подруги-соперницы, но… не Иза и Эвелина, — они примирились и с этим, ожидая своего дня…

Пришел и карнавал. На вилле «Иза» к нему готовились добрый месяц и не потеряли времени, — кавалькада «русского князя» взяла высший приз в 10 тысяч франков, тем более заслуженных, что вся Ницца знала, во сколько «князю» обошлись эти русские костюмы XV века на тридцать человек, — в 120 тысяч франков. Маскированный бал у него на вилле, факельное шествие оттуда и бал на открытом воздухе «для бедных», устроенные Буй-Ловчинским, были лучшими в этом сезоне, а на первом bataille des fleurs его его экипаж, в котором сидели Иза и Эвелина, вызвал неслыханный энтузиазм. Буй-Ловчинский стал героем сезона, его красавицы — царицами его, и только небольшой кружок великосветских дам будировал против них, везде занимавших первое место, где право на него давали не титулы и общественное положение, а красота и деньги, не всегда имеющиеся в наличности у high life’а.

В конце карнавала слава «русского князя» укрепилась еще сильнее после трагикомического случая с ним, которому в течение недели посвящали целые столбцы «Petit Niçois» и др. местные газеты.

Буй-Ловчинский получил по почте billet doux, приглашающее его под строжайшим секретом посетить «красивую девушку, без ума в него влюбленную, которая имеет сказать ему нечто весьма для него интересное»… Будимирского заинтриговало это приглашение, и он отправился в условленный час, ночью, после последнего Veglion в Casino в отдаленный квартал, где у «Парка роз» он должен был оставить лошадей, так как надо было пройти через парк, а затем по пешеходным тропинкам в горы, к группе домов, красивым пятном выделяющихся на серо-зеленом фоне оливковой рощи, на склоне так называемой «Артиллерийской горы». Эта часть города не славилась хорошей репутацией, но Будимирский знал, что приглашают его не ради выдачи ему монтионовской премии за добродетель, и не монахи, и смело шел вперед, надеясь, а крайнем случае, на свою физическую силу и на неизменного своего спутника, на шесть зарядов Смит и Вессона…

В письме было сказано, что, поднимаясь в гору, он узнает, в какой дом входить по красному фонарю в одном из окон. Он увидел этот огонь и через 10 минут постучал у двери, которая открылась. Женщина, которую в полумраке он рассмотреть еще не мог, за руку повела его наверх. Там он мог при свете лампы и свечей рассмотреть ее, — это была действительно красивая девушка, но с удивительно наглым лицом, грубыми ухватками и охрипшим голосом… На столе был приготовлен разнообразный и обильный ужин и стояла целая батарея бутылок… Будимирский сразу понял, что его пригласили в засаду, а по количеству бутылок сообразил, что «их» не менее трех человек. Спасти его могло только нахальство…