У страсти в плену

Прищурившись, Жан стал внимательно смотреть, пытаясь найти его, но ничего не обнаружил. Он начал рисовать наугад, и скоро из грубых трещин возникла собака, которая взбиралась на женщину. Последним штрихом угля он добавил ножеподобный собачий орган, почти касающийся лона женщины.

— Я вижу еще одну собаку, — сказала Лаура.

— А я не вижу, — сказал Жан и лег в изнеможении на кровать, чтобы полюбоваться рисунком. Лаура же встала и принялась рисовать еще одну собаку, взбиравшуюся сзади на собаку Жана в самом классическом положении: косматая голова пса была похоронена в задней части второй собаки, как будто одна пожирала другую.

Затем при помощи все того же угля Лаура принялась выписывать мужчину. Во что бы то ни стало ей нужен был на этой картине мужчина. Мужчина, чтобы смотреть на него, пока Жан смотрит на женщину со сброшенной юбкой. Она стала осторожно рисовать: линии не могли быть произвольны, а если бы они оказывались слишком верными и соответствовали контурам штукатурки, то получалось бы дерево, куст или обезьяна. Но постепенно у нее получился торс мужчины. Правда, мужчина был без ног и его голова была слишком маленькая, но все это ничего не значило перед величиной его фаллоса, который, как было совершенно очевидно, находился в агрессивном состоянии. Мужчина наблюдал за собаками, совокупляющимися над женщиной. И тут Лаура успокоилась и легла. Они смотрели на рисунок, смеялись, и в это время Жан, рукой, которая все еще была в сухой краске, начал ласкать ее под юбкой, словно рисовал там, дотрагиваясь до каждого изгиба, любовно скользя вверх по ногам, не забывая обласкать каждый сантиметр поверхности ее тела.

Ноги Лауры были слегка сжаты вместе, как ноги женщины на потолке, ступни расставлены, как у балерины, поэтому, когда Жан коснулся бедер и хотел проникнуть меж ними, он должен был раздвинуть их силой. Лаура нервно сопротивлялась, словно хотела оставаться той женщиной на потолке, слегка раздетой, с закрытым входом, сжатыми ногами. Жан постарался размягчить эту ее жестокость и твердость и, с необыкновенной нежностью и настойчивостью, стал совершать ладонью волшебные круги по ее плоти, как будто хотел заставить кровь Лауры пульсировать быстрее и быстрее. Продолжая смотреть на женщину, Лаура открыла ноги. Что-то коснулось ее бедер, — так же, как бедер женщины на потолке касался крепкий орган собаки, и Лауре почудилось, что и над ней — два совокупляющихся пса. Жан увидел, что она не чувствует его, что для нее существует лишь изображенное на потолке. Он тряс Лауру сердито, словно собирался наказать ее, а затем вошел в нее, овладел ею с такой долгой и упрямой силой, что она принялась умолять оставить ее, но он не останавливался и продолжал.

Теперь ни она, ни он не смотрели на потолок. Потом они уснули в спутанных простынях. И краски долго сохли на палитре.

ШАФРАН

Фэй родилась в Новом Орлеане. Лет в шестнадцать за ней стал ухаживать сорокалетний мужчина, который нравился ей своим аристократизмом. Фэй была из бедной семьи. Визиты Альберта были событием для ее домашних. Ради него они торопливо старались замаскировать свою бедность. Он появлялся, словно рыцарь-освободитель и рассказывал о жизни, которую Фэй никогда не знала, — о жизни в другой части города.

Когда они поженились, Фэй вошла в его дом как принцесса. Дом прятался среди огромного парка. Красивые темнокожие женщины ждали ее.

Альберт обращался с ней с большой осторожностью. В первую ночь он не взял ее. Он сказал, что это доказательство любви — не принуждать женщину, а обвораживать ее медленно и томительно, пока она сама не захочет любви и не будет в настроении отдаться. Он приходил в ее комнату и просто ласкал ее. В жаркие ночи они лежали под белой москитной сетью, как под вуалью невесты, ласкали друг друга и целовались. Фэй чувствовала себя слабой и одурманенной. С каждым поцелуем рождалась новая женщина, открывающая в себе все большую чувственность.

Потом, когда он оставлял ее, она металась в кровати и не могла уснуть. Казалось, он зажигал маленькие костры у нее под кожей, маленькие огненные потоки, которые заставляли ее бодрствовать. Этой изысканной пытке она подвергалась несколько ночей. Будучи неопытной, она не пыталась добиться полного слияния. Она уступала этому водопаду поцелуев, которыми он покрывал ее волосы, шею, плечи, руки, спину, ноги... Альберт любил целовать ее до тех пор, пока она не начинала стонать, и с этого момента, когда он как будто был уверен, что разбудил ее плоть, его губы начинали отдаляться от нее. Он открывал в ней трепетную чувствительность под мышками, в основании грудей, дрожание, которое пробегало от сосков к матке и от губ влагалища ко рту, вызвал те таинственные связи, что возбуждали и волновали не только те места, которые он целовал, но даже токи, бегущие от корней волос к позвонкам. Для каждого местечка, которое он целовал, Альберт находил слова восхищения и шептал их, открывая ямочки на ягодицах, крепость сосков, необыкновенную линию спины, изогнутость, которая заставляла ягодицы выпячиваться "как у цветных женщин", — говорил он.

Он обвивал пальцами ее щиколотки, усаживался у ее ног, которые были так же совершенны, как ее руки, гладил снова и снова гладкую, как у статуэтки, шею, окунал лицо в ее длинные тяжелые волосы. Глаза у нее были длинные и узкие, как у японок, полные губы слегка открыты. Ее грудь тяжелела, когда он целовал ее, оставляя на ее покатых плечах следы своих зубов. Но когда Фэй начинала стонать, он оставлял ее, опускал над ней белую сетку, запаковывал ее как сокровище, — оставлял в тот момент, когда у нее от желания становилось влажно между ног. Однажды ночью, она, как всегда, не могла заснуть. Обнаженная, сидела она в своей затененной постели. Встав, чтобы надеть кимоно и тапочки, она увидела, что капля меда упала на ковер из ее лона, скатившись по ноге. Фэй была оскорблена спокойствием Альберта, его выдержкой. Как мог он сдерживать свое желание и спать после таких поцелуев и ласк? Он никогда даже не разделся полностью. Она до сих пор не видела его тела.

Она решила выйти из комнаты и немного погулять, чтобы успокоиться. Все ее тело дрожало. Она спустилась медленно по широкой лестнице в сад. Запах цветов оглушил ее. Ветки легко касались ее, влажные тропинки сделали ее шаги бесшумными. Ей казалось, что она спит. Она шла вперед без всякой цели. И вдруг какой-то звук поразил ее. Это был стон — ритмичный стон, похожий на жалобу женщины. Лунный свет, пробивавшийся сквозь ветви, падал на обнаженную цветную женщину, лежащую на мху с Альбертом. Ее стоны были стонами удовольствия. Альберт был, как дикий зверь, и тяжело ворочался над ней. Он тоже издавал странные звуки, и Фэй видела, как они корчились от безудержного удовольствия прямо у нее перед глазами. Они ее не заметили. Фэй не закричала: боль на мгновенье парализовала ее. Затем она побежала в дом. Ее юность, ее наивная неопытность были унижены, она мучилась сомнениями. Виновата ли она в чем-то? Чего ей не доставало? Почему она не могла дать Альберту такого же наслаждения? Почему он должен был оставлять ее и идти к цветным женщинам?

Эта дикая сцена преследовала ее. Она обвиняла себя в том, что, поддавшись чарам его ласк, возможно, не делала того, что он хотел от нее. Она презирала свою собственную женственность. Альберт мог бы научить ее. Но он сказал, что будет очаровывать ее ожиданием. Он должен был только прошептать несколько слов, и она была готова слушаться. Она знала, что он старше и что она еще девушка. Она ждала, что он будет ее учителем.

В ту ночь Фэй стала женщиной. Она сделала из своей боли тайну, решив сохранить свое счастье с Альбертом, проявляя мудрость и тонкость. Когда он лег рядом с ней, она сказала:

— Я хочу, чтобы ты разделся.

Он, казалось, был удивлен, но согласился. Она увидела его моложавое стройное тело с проблесками седых волос, странное сочетание юности и зрелости. Он начал целовать ее. Тогда ее рука робко стала двигаться вдоль его тела. Сначала она испугалась. Она коснулась его груди. Затем его губ. Он продолжал целовать ее. Рука ее медленно коснулась фаллоса. Он был мягким. Он отодвинулся и начал целовать ее между ног. Снова и снова он шептал одну и ту же фразу: