У страсти в плену

— У тебя тело ангела, такое тело не может иметь входа женщины, у тебя тело ангела...

Тогда гнев, словно лихорадка, охватил ее, гнев от того, что он отводил свой фаллос от ее руки. Она села, волосы ее были рассыпаны по плечам.

— Я не ангел, Альберт, — сказала она. — Я женщина. И я хочу, чтобы ты меня любил как женщину.

Это была самая печальная из их ночей, потому что Альберт пытался овладеть ею и не мог. Он вел ее руки так, чтобы они ласкали его. Его фаллос становился твердым, он начинал было входить в нее, но вдруг увядал, оставаясь в ее руках.

Альберт был молчалив и напряжен. На его лице было страдание. Он делал новые и новые попытки.

Он сказал:

— Подожди немного, еще немного...

Он сказал это так робко, так мягко. Фэй пролежала почти всю ночь влажной и полной желания и ожидания, и всю ночь длились его незавершавшиеся попытки, поражения и отступления, и его поцелуи были бесстрастны. И тогда Фэй заплакала.

Такие сцены повторились еще две или три ночи, и Альберт перестал приходить к ней в комнату. И почти каждую ночь Фэй видела тени в саду, тени любовных объятий. Она боялась выйти из комнаты. Дом был покрыт коврами и бесшумен, и когда она однажды шла по лестнице, то увидела, как Альберт сзади взбирался на цветную девушку и рука его ласкала ее под платьем. Фэй стали преследовать звуки стонов. Ей казалось, она слышала их постоянно. Однажды она пришла к этим цветным служанкам, которые жили отдельно в маленьком доме и прислушалась. Она услышала те же стоны, что были в саду. Она разразилась слезами, поспешно открылась дверь. Оказалось, что там был не Альберт, а один из садовников. Он стоял и смотрел на плачущую Фэй.

Но однажды Альберт овладел ею при самых необычных обстоятельствах. Они собирались устроить вечеринку для своих испанских друзей. Хотя она редко делала покупки, на этот раз Фэй сама отправилась в город, чтобы купить особый шафран для риса, тот особый сорт, который только что привезли на корабле из Испании. Она любила покупать свежий, только что привезенный шафран. Она любила оставшийся в нем запах пристани и хранилищ. Когда ей вручили маленькие пакетики шафрана, она положила их в сумочку, которую несла возле груди под мышкой. Запах был очень сильный, он пропитал ее одежду, руки, все тело. Когда она пришла домой, Альберт ждал ее. Он подошел к автомобилю и поднял ее на руки, играя и смеясь. Когда он ее нес, она прижалась к нему всем телом, и он воскликнул:

— Ты пахнешь шафраном!

Она увидела любопытный блеск в его глазах, когда он склонил лицо к ее груди, вдыхая запах. Затем он поцеловал ее. Он последовал за ней в спальню, где она бросила сумку на кровать. Сумка открылась. Запах шафрана наполнил комнату. Альберт заставил Фэй лечь и так, одетой, без поцелуев и ласк он овладел ею.

Счастливый, он сказал:

— Ты пахнешь, как цветная женщина!

И колдовская преграда разрушилась.

МАНДРА

Освещенные небоскребы сверкают, как рождественские елки. Мои богатые друзья пригласили меня остановиться вместе с ними в отеле "Плаза". Роскошь временно успокаивает меня, но я лежу в мягкой постели больная от тоски — как цветок в жаркой комнате. Ноги мои отдыхают на мягких коврах. От Нью-Йорка у меня лихорадка: это большой Вавилон.

Я увижу Лилиан, хотя не люблю ее больше. Я снова увижу Мари. Может быть, в этот раз я не буду такой робкой. Я помню, как она приехала однажды в Сан-Тропез, и мы встретились случайно в кафе. Она пригласила меня зайти к ней вечером. Мой любовник Марсель должен был в ту ночь уйти домой, жил он довольно далеко, и на вечер я оказалась свободна. Мы с ним расстались в одиннадцать, и я пошла к Мари. Я надела воздушное испанское платье, цветок горел у меня в волосах, я была вся бронзовая от солнца и чувствовала себя чудесно. Когда я приехала, Мари лежала в постели, покрывая кремом лицо, ноги и плечи, потому что днем она загорала на берегу. Она вся была покрыта кремом. Это сразу сбило мое настроение. Мне расхотелось целовать ее.

Мари убежала от мужа. Она вышла за него только ради спокойствия. Она никогда не любила мужчин, ей нравились лишь женщины. В самом начале их совместной жизни Мари рассказала ему то, что не следовало бы рассказывать, — как она была танцовщицей на Бродвее и спала с мужчинами, когда ей нужны были деньги; как она однажды даже попала в бордель и зарабатывала там; как она встретила мужчину, который влюбился в нее и содержал ее несколько лет.

Ее муж так и не пришел в себя после этих историй. Они возбудили его ревность и подозрения, и их совместная жизнь стала невыносимой.

Через день после того, как мы встретились, она уехала из Сан-Тропеза, и я жалела, что не поцеловала ее. Сейчас я опять хотела ее увидеть.

В Нью-Йорке я расправила крылышки, вновь наполнилась тщеславием и кокетством.

Мари осталась такой же прелестной, как прежде, и, кажется, я ее волную. Вся она — это мягкие изгибы и нежность. У нее широкие и влажные глаза, щеки горят, губы полные, белокурые волосы, роскошные; она медлительна, ленива, как будто погружена в летаргию. Мы идем вместе в кино, и в темноте она берет мою руку.

Она была у психиатра и он открыл ей то, что я почувствовала давным-давно: она никогда не знала настоящего оргазма. В свои тридцать четыре года, после такой многообразной сексуальной жизни, которой только солидный счетовод-эксперт сумел бы подвести итог. Я угадываю ее желания. Она всегда улыбается, всегда веселая, но за ее веселостью стоит чувство нереальности, отчужденности. Она живет словно во сне. И пытается проснуться, идя в кровать со всяким, кто приглашает ее.

Мари говорит: "Очень трудно беседовать о сексе. Мне стыдно". Ей не стыдно делать все, что угодно, но стыдно говорить об этом! Однако со мной она может говорить обо всем. Часами мы сидим в разных кафе, где играет музыка. Она любит бывать там, куда приходят актеры. Между нами существует какой-то ток взаимного влечения, чисто физического. Мы все время на грани того, чтобы вместе отправиться в постель. Но она всегда занята по вечерам. Она не хочет, чтобы я встречалась с ее мужем. Она боится, что я соблазню его.

В восемь лет у нее была уже лесбийская любовная история с двоюродной сестрой, которая была старше нее. Мари такая ленивая и слабая, будто она растение. Она говорит, что постоянно стремится найти мужчину, который смог бы возбудить ее. Но она должна жить в сексуальной атмосфере, даже если ничего не чувствует. Это действительно ее воздух. Ее любимые слова: "В то время я уже спала со всеми подряд". Если мы говорим о Париже и о людях, которых мы там знали, она говорит: "Я его не знаю, я с ним не спала". Или: "О, он был прелестен в постели!" Я никогда не слышала, чтобы она кому-то отказывала, — отказ она считала признаком фригидности. Она обманывает всех, и в том числе себя. Она выглядит так, будто вся влажна и открыта, и мужчины думают, будто она постоянно на грани оргазма. Но это неправда. Она актриса, которая играет жизнерадостную и спокойную женщину, но на самом деле ее душа разрывается на части. Она приходит ко мне, посасывая конфету, как школьница, и выглядит двадцатилетней. Ее волосы лежат свободно. Она падает на мою постель, сбрасывает туфли, смотрит на свои ноги и говорит:

— Они слишком толстые. Однажды в Париже мне сказали, что у меня ренуаровские ноги.

— Но мне они нравятся, — говорю я. — Я люблю твои ноги.

— Тебе нравятся мои новые чулки? — Она поднимает юбку.

Она просит виски. Затем решает принять ванну. Берет мое кимоно. Я вижу, что она пытается соблазнить меня. Она возвращается из ванной еще влажная, кимоно распахнуто. Ее ноги всегда немного раскрыты. Она выглядит так, словно вот-вот почувствует оргазм, словно первая же ласка сведет ее с ума. Когда она садится на край моей постели, чтобы надеть чулки, я больше не могу сдержать себя. Я становлюсь перед ней на колени и кладу руку на волосы у нее между ногами. Я Глажу их нежно-нежно и говорю: "Маленькая серебряная лиса, такая мягкая и красивая. О, Мари я не могу поверить, что ты ничего не чувствуешь здесь, внутри".