Место под облаком

Так, минуточку…

Особо хочу отметить, особо и дополнительно, — подчеркнул вилкой в воздухе и сделал значительную паузу учитель, — что в городе все, все без исключения были грамотны и все непрерывно брили бороды, да, во-от, поэтому цирюльни наши были и есть лучшие! Никаких тебе бородатых мужиков немытых, обидно, понимаете, такое слушать, не хочу даже обращать внимание.

— И называли друг дружку исключительно гражданами, — певуче, ностальгически добавил краевед. — И обращение это звучало ласково… Никакого хулиганства или там дебоширства, ни одной тати ночной. Бывало, пойдешь куда по делам, так замков не знали, щепочку в дверь сунешь, значит, никого дома нету. Вообразили? А теперь?

Студент радостно покивал и откинулся на спинку стула:

— Предлагаю вам завтра обратиться к своему начальнику так: «гражданин», как там его по батюшке?

— Пройдемте, — строго произнес я. — В отделении разберемся. Я к вам никогда не вернусь, гражданин редактор! — добавил я в пространство и погрозил пальцем. — Извольте у меня тут!

Посмеялись, живо изобразили каждый реакцию своего начальника на эдакую дерзость, изобразили и озаботились, призадумались.

— Два километра самый длинный конец был у города тогда, — сказал краевед. — А теперь три. И больше ни в коем случае не нужно. Все должно быть соизмеримо с человеком, и высота стен в комнате, и ширина улицы, и величина сада, города, и вся архитектура, и все-все, а в наших городах — скука и подвиг. Где вы видели в Древней Греции мегаполисы? Не было их.

— Эту Грецию древнюю захвалили, просто уже на знают за что бы еще похвалить, — сказал я. — А мегаполисов не видел я там, нет, не видел.

— Во! Потому все и процветало, непрерывный и всеобщий обмен новым, и все друг друга знали и ценили. «Приветствую тебя, стратег Перикл! — мог сказать бедный гражданин руководителю города. — И ты пришел на рынок? А знаешь, я и мои товарищи не в состоянии купить билеты на представление новой трагедии Еврипида «Ифигения в Авлиде», дай мне десять жетонов!» И стратег Перикл давал. Так было принято. А потом они беседовали, знатный и бедный, но оба свободные, о последней работе какого-нибудь там Мирона или о политике. А еще там…

— А подслушивал кто? — язвительно хихикнула студенточка и зарделась, или мне показалось, что она зарделась, или захотелось, чтобы она зарделась.

— Да никто и не подслушивал! — скривился краевед.

— Как это никто? — спросил студент. И я тоже:

— Должны бы были бы, должны.

— Ну некому, некоему было подслушивать, понимаете вы, не-ко-му! Не было у них таких должностей.

— Не было?

— Неужто так и не было?

— Должна была бы быть, должно и была, да не одна!

— Не было! Да вы что? А, шутите. Ладно с этим. Привыкли, понимаю. Далее. Я продолжу? — церемонно обратился краевед к учителю.

Учитель, совершенно восторженно и лучезарно улыбаясь, озорно подмигнул мне и потер руки:

— Ну?

Студенты, благоговейно глядя на краеведа, сгруппировались плечо к плечу, щека к щечке, и вытянули шейки.

— Сейчас, — промолвил краевед чуть манерно.

И заговорил важно, точно и скромно жестикулируя неожиданно гибкой ладонью, и всякая группа жестов сама по себе говорила только одно: а как же могло быть иначе?

— «Цветущее состояние архитектурного зодчества в городе Осташкове всегда служило исчерпывающим и достаточным доказательством гражданского благоустройства и очищенного вкуса», — так писал знаменитый Никодим Зубов в статье «Записки о промышленности города Осташкова», опубликованной в сорок пятом номере газеты «Тверские губернские ведомости» за одна тысяча восемьсот шестьдесят первый год. Не изволите ли еще документальное свидетельство современника? Извольте. «Женщины, девушки и девицы, — слегка нараспев проговорил краевед, — там носят кокошники с высокими очельями, унизанными крупным жемчугом по малиновой да лазурной парче, так что один кокошник бывает в четыре сотни рублей. А по воскресным дням до ночи прохаживаются, поют песни и затевают хороводы с гармошками, бубенцами и балалайками». Это я вам из «Очерка Осташкова», помещенного в «Памятной книжке» Тверской губернии за 1863 год; издание: Тверь, 1863 год, отдел третий, страница сто девятнадцать и сто девяносто девять. Убеждает? Можете проверить. Убеждает?

— Наповал, — сказал я, наслаждающийся нарисованной картиной, особенно пейзанами в кокошниках, с гармошками и бубенцами.

— Одновременно желаю добавить со слов знаменитого писателя Василия Алексеевича Слепцова, который уж никак не благоволил ни к городу вообще, ни к тогдашним порядкам в нашем государстве тогдашнем, в чем был достаточно не прав…

— Аа-э и не позволить ли нам еще по лафитничку? — перебил я корректно. — Коли уж дела такие важные пошли. Для смелости дальнейшей и пущего украшения жизни прошлой, равно как и настоящей.

Согласились, заказали.

…Действительность в самом деле стала менее внимательной, но начала приобретать радужные переливчатые оттенки. Ускорилась и реставрация, благо тут-то материала оказалось с избытком у всех подрядчиков; прошлое уже грозилось воплотиться в живые картинки, в народное стихийное действо с балаганным оттенком, в ярмарочное да карнавальное разгульное да развеселое представление, где все вроде бы шуточки да подначенки, докука и балагурство, гам стоит, ор и мат-перемат незлобивый, похабные забавы, и все фарс, и путается в стогу ера-принц с нищенкой, и жаба с соловьем и розой пьют вкруговую братину на троих, сырком плавленым заедая, и каждый делает вид, что не видит под лохмотьями горбатой шепелявой побирушки королевских подвесок… Но кончится праздник, прогудит призывно пароходик в третий раз, и непонятно: отчего люди расходятся с представления поодиночке и в странной отрешенной задумчивости, отирая остывшие слезы смеха с опустевших лиц, не узнавая родных, товарищей, собственных детей, путаясь в знакомых сызмальства переулках окраины. Да, освежился-то, кажется, лишнего. Так что писал Василий Алексеевич Слепцов? Оказалось, Василий Алексеевич писал, что благосостояние Осташкова представляет чрезвычайно любопытное и поучительное зрелище и уникальное явление в русской городской жизни. «Осташков, с его загородными народными гуляниями, танцами, хороводами и беседками можно рассматривать как драгоценную жемчужину земли Русской».

— А где, где прочесть это можно? — спросил студент, выхватывая как пистолет из подмышечной кобуры, блокнотик, уже и ручкой прицеливаясь.

— Очень просто, — сказал краевед, — «Народная газета», год 1863, номер 19, статья «Промышленность города Осташкова». Да… Потом, правда, с уважаемым господином Слепцовым что-то произошло, то ли инфлюэнцией мозговой переболел, или как там еще, бог знает, только он внезапно испытал эдакую эволюцию, болезный, переоценил ценности, и взял да в «Современнике» в шестьдесят третьем году напечатал очерковый цикл «Письма об Осташкове», где обличал… да вот, обличал. Да. Заклеймил в некотором роде, прозрел как-то не туда. Срывание всех и всяческих масок, так сказать, своеобразное такое, господа хорошие, чего в результате словосочетание «благочестивый» или там «образцовый город» тут уж у него завсегда в кавычках токмо и сугубо. Да-ас. Ну потом и в самом деле заболел окончательно товарищ Слепцов-то, безнадежен стал, вовсе безнадежен, никакой Нил Столобенский или там Серафим Соровский не могли бы вылечить его своими припарками да бормотаниями. Василий Алексеевич, вишь ты чего учудил, коммуну изволили организовать, Знаменская называлась. А еще благородие его, господин Слепцов все пеклись об этом, как его, равноправии женщин всяких, эмансипации. Да… Такое несчастье с ним, болезным нашим. Сослали, стало быть, Василия Алексеевича к чертям на кулички. Квас, сухари черненькие, просвещение, ботаника. Декабрист, куда там. Скорбная судьба.

— Учитель, — сказал я, все еще пребывая среди песен, плясок и хороводов, — уважаемый краевед, дорогой студент и вы, несравненная Катенька, а знаете ли вы, что такое фасадический портик?