Место под облаком

— Птица? Мне все равно, я не в курсе. Ладно, давайте папиросочку. Какая птица?

— Да вон та бабенка, что впереди тебя сидит, самогон лакает, вон, вон, смотри, опять приложилась.

Мужчина помолчал, яростно затягиваясь.

— Выкинуть бы ее, вот что. Согласны? Вон, вон, смотрите, опять скандалит. Что с людьми творится?

— Как выкинуть? — машинально спросил Николай Иванович, с тревогой ощущая, как после первой затяжки прижало сердце; курить врачи запретили с лета.

— Просто очень. Раз— и все.

— Здравствуйте, Николай Иванович.

— А, Витя, — узнал он бывшего сослуживца. — Ты домой? У своих гостил?

— Ага. Порося резал. А вы?

— И я вот тоже. У матери в деревне был.

— Тоже резал?

— Я? Да нет, ты что. У нас поросей нету.

— А эта баба, — напористо продолжал тот, что дал папиросу, — я ее, между прочим, прекра-асно знал. Когда-то, — подмигнул он.

— Бывает, — через силу улыбнулся Николай Иванович. — Я понимаю. Так что же она? Мальчишка странный, конечно.

— Продавщицей в Лозовке работала. Сняли! Проворовалась. Теперь под суд пойдет. — Почему-то сердито повторил он, глядя в лицо собеседнику. — Что вы так смотрите? Бутылок на сеновале нашли… штук… сорок или больше! А? Ну, прорва! — Он в возмущении сплюнул себе под ноги. — Дальше что. Двое сыновей. Двое, понял, и все от разных папаней, — ухмыльнулся он, — это я вам точно говорю.

— Сколько бутылок? — восхищенно переспросил Витя. — Сколько? Неужели? Это она за неделю? Не может быть, чтобы это она сама, это невозможно представить.

Николай Иванович молчал, пораженный.

— Что — не может быть? — рассердился мужчина в габардиновом плаще, тоже как-то появившийся здесь, у двери.

Он аккуратненько, как клевал, прикасался к мундштуку сигаретки, сразу выпуская дым изо рта, не затягивался.

— О, о, — поднялся он на цыпочки. — Глядите, опять с кем-то дерется. Вот люди. Чего волындаются, не понимаю! Не понимаю людей!

Продавщица, стоя и расслабленно покачиваясь, вяло переругивалась с раскаленными пассажирами, они беспорядочно махали руками, со стороны было похоже на потасовку.

«Как все это непонятно и ненужно», — подумал Николай Иванович, чувствуя вновь возникшее странное желание двигаться, перемещаться. Он выбросил папиросу, приблизился к дверному проему, в котором не было стекла и, прислушиваясь к чему-то новому в груди, к какому-то поднимавшемуся кипению, жадно вдохнул свежего воздуха, ветра движения. Но вот откуда тревога, откуда такое беспокойство, словно он сам имеет касательство к судьбе неведомой продавщицы, даже и того страннее — нелепое ощущение, будто он вообще часть ее, и часть ее невнятной судьбы, и слез, и причитаний, и как бы виноват невесть в чем. И этого не по годам серьезного мальчишку когда теперь забудешь, и почему так жалко знакомую учительницу, неприятную такую? «Я же ей решительно ничего не сделал, это она сама обругала меня, оскорбила совершенно незаслуженно, ошиблась, бедная, что теперь она будет думать обо мне?»

Тряска и закладывающее уши гудение мотора отупляли, заставляя думать об одном и том же. Дурманяще и тяжело пахло бензином.

Отпихиваясь и толкаясь, совершая массу ненужных телодвижений, бормоча извинения, он полез на свое место. А это еще что такое? Из мешка торчала гусиная шея, красный клюв хотел клюнуть Николая Ивановича в руку, сумел увернуться. Зачем перевозить живых гусей? Надо перевозить мертвых гусей. Он плюхнулся, как куль, на сиденье с краю, старик передвинулся к окну и спал завидно безмятежно. Студенты, положив головы друг другу на плечи, тоже спали. Нет, спать не стоит, уже скоро доедут.

— А я сразу говорил, что нечего терпеть! — продолжал кричать чернявый в бушлате. — Вы тут как дети малые, ей-богу, меня надо слушать! Освободите проход! Я с ней сейчас живо разберусь тут по первой статье. Передайте, чтобы остановил.

— Остановите, остановите, — передалось по автобусу. Шофер выглянул из-за занавески:

— Э? В чем там дело, приспичило кому? Надо пустую баллону с собой возить, если невтерпеж, гы-гы-гы.

— Зачем останавливать? — проговорил Николай Иванович.

— Затем! Заступник… Сиди тихо, понял? — подержал растопыренную ладонь у лица Николая Ивановича «бушлат». — Ты бесполезный человек.

И, оборотясь к продавщице, властно сказал, дергая ее за рукав:

— Вставай, милая. Оставь пацана в покое. Кстати! — отвлекся он. — Чей малец?

Все молчали.

— Он что, едет один? — спросил чернявый у Николая Ивановича. — С кем он?

— Я не знаю, — сказал Николай Иванович. — Он со мной.

— А кто же знает, если он с тобой? Чего морочишь голову?

— … — беззвучно пошевелил губами Николай Иванович.

— Ты что, как рыба, дар речи потерял?

Продавщица не двигалась. Она еще ниже, плотнее села, прижав мальчишку к стенке автобуса, навалившись на него.

— Отойди от меня, сейчас как дам, отойди, — запищал мальчишка.

— Вставай! — гаркнул чернявый так, что Николай Иванович вздрогнул; в голове зазвенело — тут же звон переместился вовне.

— Уди, уди, змей, — выдергивала женщина рукав.

— Ща уйду!

Чернявый рванул вверх:

— Доведешь ты меня, — неожиданно тихо, ласково, с сожалением сказал он. — Ну не надо, не доводи, а? А то ить я…

Автобус остановился.

Стало тихо. Только мальчишка скулил, как щенок, уткнувшись носом в стекло.

Появился шофер:

— Вот эта, что ли?

Несмотря на тесноту, он каким-то образом умудрился растопырить локти, подперев кулаками бока, вывалив обширный живот за ремень.

— Мне там, — мотнул он головой в сторону кабины, — товарищ все доложил… В милицию тебя везти, что ли? Менты дубинками бока-то живо намнут, узнаешь чего почем. Я те че, такси, возить тебя еще…

Внезапно засуетившись, он заговорил быстро, выпятив массивный подбородок:

— Ну щео, щео ты смотришь, сейчас ты у меня похамишь!

Он подергал женщину за фуфайку, как бы примериваясь, потом резко присел, крякнул, закинул ее руку себе за шею, легко поднял и потащил вперед по проходу. Почему чемоданы, ведра и корзины не попадались ему? Чернявый суетился следом. Впереди командовал «габардиновый плащ».

Николай Иванович ослаб совершенно. Хотел подняться — ноги не послушались, он еле чувствовал их.

— Что это вы так? — проговорил он, плохо видя окружающее.

— Да и то, — тихо сказала соседняя женщина. — Оставили бы ее в покое, чего уж тут.

— Грех на душу берут, — прошамкала задняя старуха. — Не дело это.

— В покое? Нет, уж не-ет, — сказал Николай Иванович, с испугом прислушиваясь к собственному голосу. — Пускай, пускай, раз-два, и готово, нечего чикаться… Сколько можно? Сколько можно? Сколько можно?

Женщины поглядели на него молча, переглянулись, прижав руки к сердцу, потом ладонями прикрыли рот:

— Ты чего говоришь, дядечка?

— Непозволительно! — чуть крикнул Николай Иванович. — Давно пора! Давай, давай там, не церемониться, нечего…

Шофер остановился, посмотрел шальными глазами.

— А ты молоде-ец!

Воспользовавшись паузой, продавщица вырвалась, грязно ругнулась, и снова поднялся шум, все как бы единым телом подались к выходу, торопя шофера кончать, кончать, и ехать, ехать скорее…

— Нет, постой! — сказал Николай Иванович так тихо, что даже сам себя едва услышал.

Однако чернявый, что был рядом с шофером и продавщицей, повернулся и, внимательно глядя поверх голов сидящих, с укоризной, как ребенку-несмышленышу, улыбнулся: Сидите вы там, дорогой ты мой… Вы меня поняли?

Продавщица сопротивлялась, тем самым дополнительно сердя шофера и пособников, вызывая и у второго эшелона желание как-то помочь шоферу. Наконец, он, изогнувшись в кабину, открыл дверь и принялся отрывать руку женщины от никелированного стояка, но она держалась крепко, опасность прибавила сил, и, озлобившись, шофер что есть мочи дернул за рукав фуфайки — и сам вместе с продавщицей, заругавшись, выпал наружу. Было слышно, как женщина, сипя, задыхаясь от борьбы, говорила где-то у самой двери: «…Да куда ты, ку-уда же ты, сынок мой родной, куда ты тянешь меня… мне же в город надо… пусти ты, сатана! Пусти, говорю тебе… отстань, сатана…»