Взрыв в Леонтьевском

Наблюдательный пункт оснащен основательно. Под рукой, на ящике вместо столика, тяжелый морской бинокль, часы-луковица с морским же — не на двенадцать, а на двадцать четыре часовых деления — циферблатом, тетрадка для записей, карандаш. Есть и фонарик со шторкой, чтобы делать записи в темноте. Ну, и оружие, само собой.

Дверь чердачная на надежном запоре, никто посторонний сюда не проникнет. Отворят Фридман или Захаров только по условленному стуку, время смены тоже обговорено.

Вот к подъезду дома подошел высокий мужчина средних лет, одетый в черную шинель гражданского покроя и кепку. Это и есть Михаил Гарусов. Фридман толкнул локтем в бок напарника:

— Объект номер один вошел в дом. Засекай время фиксируй…

Захаров сделал в чистой тетрадке первую запись…

В это самое время поднял трубку телефона в своем кабинете Дзержинский, попросил дежурного соединить его с начальником угро Трепаловым. Разговор был недолгим:

— Александр Максимович? Дзержинский… Просьба большая. Нет, нет, людей отбирать не будем, не волнуйтесь. Я знаю, у вас в штате есть старый сыщик, знаток… Да, по-видимому, это он. В секретном порядке наведите у него исчерпывающую справку, кто в Москве из уголовного мира до революции использовал для ограблений подземные коммуникации… Очень срочно. Прошу перезвонить мне или товарищу Манцеву немедленно, как узнаете. Благодарю.

Феликс Эдмундович опустил трубку и надолго задумался.

Вечером того же дня Вересков дождался Таню, как уговаривались. Тверской, бульварами, Большой Никитской, затем Пресней добрались за час неспешного хода до клуба бывшей Прохоровской мануфактуры. Партер и ярусы были битком набиты рабочими, работницами, красноармейцами, хватало и подростков. Сергею и Тане достались хорошие места в первом ярусе, совсем рядом со сценой.

Таня ошиблась: представление было не оперой, хотя включало, действительно, популярные оперные арии и дуэты. В цельном виде оперные и балетные спектакли в том сезоне были редкостью. Чаще всего, особенно на клубной сцене, устраивали дивертисментные концерты, участвовали в них те артисты, в том числе и знаменитости всероссийские, кого удавалось найти и уговорить организаторам.

Тане и Сергею повезло — то ли обстоятельства удачно сложились, то ли устроители особо постарались, но концерт получился превосходный по меркам и мирного времени. Был и легендарный бас, и знаменитый тенор, и популярнейшая исполнительница цыганских романсов, и лучшая балетная пара из Большого, и куплетист — любимец московской публики, В другую пору Сергей сказал бы про такой концерт непочтительно — «окрошка», но в последний раз он был в театре лет пять назад, если не больше. Кроме того, рядом с ним сидела Таня, которая, похоже, таких артистов видела вообще впервые в жизни. А потому они искренне радовались каждому номеру, вместе с залом бурно аплодировали актерам и вообще были счастливы.

Потом они долго брели по пресненским переулкам, незаметно приближаясь к зоопарку, неподалеку от которого жила Таня. Когда проходили мимо церкви Рождества Иоанна Предтечи, Таня по какому-то наитию спросила:

— А твоя поездка — это опасно?

Сергей вздрогнул, с ненужной поспешностью ответил вопросом:

— С чего ты взяла?

Девушка промолчала. Ей все было теперь ясно, хотя ничего конкретного она не узнала.

Они пересекли Пресню, подошли к неказистому трехэтажному зданию, который украшала вывеска парикмахерской. Постояли у Таниного подъезда. Сергей, отогнув обшлаг рукава шинели, взглянул на часы:

— Уже двенадцать, почти… — сказал он со вздохом.

— Тебе когда надо утром… уезжать? — с каким-то странным выражением спросила девушка, и у Верескова почему-то сразу пересохло горло.

— Часов в восемь, — неуверенно ответил.

— Тогда пошли, — и, не взглянув на него, Таня с решимостью шагнула в темный подъезд…

Странное зрелище являл следующим утром кабинет Мессинга. Прямо на письменный стол, накрытый, правда, предварительно старыми газетами, сотрудники выкладывали разные вещи и. предметы, доставляемые из комендатуры. Сам Станислав Адамович и Мартьянов внимательно, даже придирчиво осматривали красноармейские шинели, фуражки, смушковые папахи, ботинки на крючках с обмотками, яловые сапоги, брюки, гимнастерки, солдатский вещевой мешок, ремень, холщовые полотенца, изрядно застиранные, кисет с махоркой, зажигалку-«самопал», кусок темного мыла, складной нож, самодельные алюминиевые ложку и кружку, бритву, ношеное нижнее белье, прочее нехитрое имущество, которое мог иметь боец.

Тут же лежали изготовленные лишь этой ночью, но умело «состаренные» документы — красноармейская книжка, выписка из госпиталя, продовольственный аттестат, железнодорожное предписание, небольшая сумма денег.

Мессинг вдумчиво перебрал каждый предмет и вдруг поднял укоризненный взгляд на коменданта:

— А помазок где?

Комендант смущенно развел руками:

— Сей момент, товарищ Мессинг, я мигом…

Торопливо вышел из кабинета.

— Кажется, теперь все, — полуутвердительно, полувопросительно сказал Станислав Адамович Мартьянову. — Есть из чего выбрать экипировку.

— А как насчет оружия, товарищ Мессинг?

— Ну, по легенде он у нас артиллерист… Раньше фейерверкер что имел?

— «Наган» и бебут, это такой широкий тесак, обоюдоострый.

— Ладно, дадим ему наган. Только подберите у коменданта не новый, и чтобы солдатский, а не самовзвод.

— Есть.

Глава 18

Казанский вокзал справедливо считался одной из достопримечательностей Москвы, хотя, разумеется, к древностям ее никак не относился. Вокзал был порождением новой, капиталистической эпохи развития города. Сооруженный по проекту академика Академии художеств Щусева, он отличался масштабностью архитектурных объемов-«теремов» и богатством декоративного убранства. В оформлении фасада и внутренних помещений участвовали лучшие русские живописцы: Кустодиев, Лансере, Рерих. В главном зале Казанского свободно мог разместиться расположенный напротив, через Каланчевскую площадь, Николаевский вокзал.

Даже в условиях гражданской войны Казанский сохранял свое многолюдье — сюда прибывали поезда дальнего следования из благословенных «хлебных» мест, доставляя тысячи мешочников, исхитрявшихся просачиваться сквозь самые плотные цепи чоновских заградотрядов.

Как любое другое общественное помещение той поры, главный зал был замызган, оббитые тысячами пар грубых сапог и ботинок-«австрияков» полы усыпаны подсолнечной шелухой, окурками, всяким мусором. И однако, на этом грязном полу повсюду вдоль стен спали люди, грызли черные сухари, запивая сырой водой, измученные долгой дорогой и еще более долгим ожиданием поезда женщины кормили грудью детей. Гул многих голосов иногда прорезало треньканье балалайки или переборы гармошки-тальянки.

На одной из тяжелых дубовых скамей, каким-то чудом сохранившихся с довоенных времен, и прикорнул Вересков. Впрочем, всегда подтянутого, даже щеголеватого командира сегодня даже Таня вряд ли узнала бы в плохо выбритом красноармейце, одетом в потрепанную, прожженную в нескольких местах шинель, обутого в тяжелые трофейные ботинки с суконными обмотками. На коленях — тощий вещевой мешок — сидор, давно вытеснивший из армии красивые, но уж очень несподручные ранцы.

Место выбрано с точным расчетом — по обычному, установленному чекистами маршруту Гарусова внутри вокзала. Это было очень важно для создания обстановки наибольшей убедительности, чтобы эсер сам наткнулся на Верескова, а не наоборот. Сергей мог только догадываться, каких усилий стоило сотрудникам железнодорожной ЧК незаметно для стороннего взгляда «застолбить» эту скамью.

Краем глаза Вересков приметил лениво тащившегося по проходу изрядно помятого парня. Проходя мимо особиста, он едва не споткнулся о его протянутые ноги.

— Черт! Подбери копыта! — грубо кинул парень, даже не глянув в его сторону. Сергей внутренне подобрался. Это был сигнал. Значит, Гарусов уже в помещении вокзала и вот-вот появится здесь. Меж тем парень прошел дальше, присел на соседней скамье, выщелкнул пальцами из пачки дешевую папиросу, задымил.