Страница 29 из 37
И все же Гарусов появился в зале для Сергея неожиданно. Одет он был так же, как накануне, когда его наблюдали у дома Фридман и Захаров. Вот только утепленную кепку сменила форменная фуражка железнодорожника. Он шел быстро, привычно переступая через ноги, чемоданы, баулы, узлы, мешки. Только очень внимательный человек уловил бы в его движениях, жестах, взглядах по сторонам непреходящую настороженность. Верескова он выглядел, не доходя шагов десять, узнал — что значит хорошая зрительная память! — почти мгновенно. Остановился, удивленно хмыкнул, словно проверяя сам себя, не обознался ли, потом приветливо заулыбался:
— Вересков?
Очнувшись от полудремы, Сергей тоже удивился:
— Надо же, ты!
Гарусов огляделся, спросил озабоченно:
— Что здесь делаешь?
Сергей пожал плечами:
— Загораю вот…
Эсер еще раз внимательно оглядел зал. Убедившись, что никто не обратил на них ни малейшего внимания, приказным тоном произнес:
— Подожди меня здесь… Я сейчас…
Вересков не возражал:
— Давай, я не спешу.
Гарусов ушел озабоченный. Вересков уселся поудобнее, но вытянул вперед лишь правую ногу, левую поджал под скамью. Это тоже был сигнал — на него клюнули, подходить нельзя. Парень на соседней скамье толкнул тихонько локтем сидевшего рядом красноармейца. Тот потянулся лениво, откашлялся, встал с места и с независимым видом покинул зал: может, попить отправился служивый, может, узнать про поезда. Кому какое дело…
Через две минуты, а может поболе, красноармеец уже оказался в помещении транспортного отдела ЧК на Казанском вокзале и докладывал по служебному телефону:
— Товарищ «Четвертый»? Это «Восьмой». Объект вышел на «Рябину». Контакт успешный. Есть продолжать наблюдение…
Своего поезда в тот день Вересков, как намечалось, конечно же не дождался. Более того, вечером он уже пил чай в кухне гарусовской квартиры — разумеется, сам не напрашивался, по приглашению хозяина. Пока Сергей наслаждался первой чашкой с настоящей китайской заваркой (у Гарусова сохранилось несколько цыбиков — остатки реквизиции еще восемнадцатого года в известном магазине Высоцкого), младший брат Антон обшаривал в прихожей шинель и вещмешок гостя. Не найдя ничего подозрительного, он тоже прошел в кухню и подал Михаилу успокоительный знак.
— Почему же все-таки такой вид, Сергей? — спросил Гарусов, глазами зыркнув по линялой гимнастерке Верескова.
— А чем тебе не нравится мой вид? — осведомился Сергей.
— Да уж больно на дезертира похож.
— А я в каком-то смысле и есть дезертир! — расхохотался Вересков. Он взял в руки лежавшую на кухонном диванчике мандолину и лихо наиграл частушку:
Дезертиром я родился,
дезертиром и умру,
коль хотите — расстреляйте,
в коммунисты не пойду!
— Это как понимать? — с настойчивостью в голосе поинтересовался Гарусов.
— Ладно, чего уж перед тобой темнить. — Сергей отложил мандолину, лицо его стало хмуро-серьезным. — До весны нынешнего года я служил в Красной Армии ротным командиром на Южном фронте. Это я тебе еще на вокзале сказал. Но тогда не все сказал. Теперь слушай остальное. Служил без дураков, под своим именем. Потом кто-то в Особом отделе пронюхал о моей причастности к ярославским событиям… Ну, особиста пришлось ликвидировать, случай вышел. А тут у меня убило бойца Архипова. Он меня всего на год моложе был, приметы схожи. С его документами прибился к другой части…
В этой легенде у Верескова имелось лишь одно битое место — Гарусов в свое время знавал его как левого эсера, а потому мог насторожиться, почему он участвовал в ярославском мятеже, который организовали правые эсеры, сторонники самого экстремистского направления, возглавляемого Борисом Савинковым. Однако задай Гарусов такой вопрос, ответ у него нашелся бы, таковой был разработан после тщательных раздумий Манцевым и Мессингом. Звучал бы он примерно так: Вересков кинулся к савинковцам, потрясенный «расправой большевиков с левыми эсерами». Косвенным подтверждением такого шага была сама хронология: мятеж в Ярославле и Рыбинске случился почти одновременно с вооруженным выступлением левых эсеров 6 июля 1918 года в Москве, но ликвидирован был только 21 июля.
Что же касается версии со службой Верескова в Красной Армии, то ее Гарусов перепроверить бы никак не смог, она опиралась на подлинные события и документы, только самую малость подправленные в нужном для чекистов направлении.
Видимо, Гарусов счел ярославскую часть легенды вполне естественной (он ведь и сам теперь действовал в тесном контакте с анархистами, ранее с которыми левые эсеры, да и правые тоже дел не имели). Потому осведомился уже о другом:
— Чего в Москве?
Вопрос этот, правда в иных словах, он уже задавал на вокзале. Но так полагалось, и Сергей это знал. Ответил равнодушно:
— Ранение, тиф… Окопный набор. На той неделе выписался.
Тут у Верескова все было чисто: шрамы на теле, общий внешний вид подтверждали его слова лучше всяких бумаг. Гарусов переглянулся с братом, потом спросил:
— Что делать-то думаешь?
Это был решающий, переломный момент разговора. На сем он мог либо засохнуть на корню, либо получить важное продолжение, то самое, из-за которого МЧК и затеяла рискованную для Верескова игру.
Ответил спокойно, убедительно:
— Не знаю… Хотел в полк вернуться, он сейчас куда-то под Мелекесс переброшен. В Москве мне долго задерживаться нельзя, знакомых много.
За спиной Сергея Антон изобразил брату пальцами револьвер.
— Оружие есть? — тут же спросил Михаил.
— Наган, — беззаботно ответил Сергей, прихлебывая чай из блюдечка. И сам спросил: — А тебе что, нужно? На мой не рассчитывай…
— Да нет, это я так… — Михаилу действительно не нужен был этот жалкий наган, но он должен был для душевного спокойствия услышать от гостя правдивый ответ. Дальше крутить с Вересковым никакого смысла не было. Гарусов не имел никаких оснований или подозрений не верить ему, а для серьезной проверки, тем более перепроверки, у него просто не было времени. Конечно, он шел на известный риск, но он и так рисковал ежедневно и ежечасно. Потому и пошел ва-банк.
— Слушай, Вересков. Я, конечно, могу хоть завтра сунуть тебя в поезд на этот самый Мелекесс, по старому знакомству. И ты мне ничего не рассказывал, а я ничего не слышал. Будь здоров, боец Архипов. Но у меня есть к тебе предложение. Ты ведь занимался когда-то подрывным делом…
В эти же самые часы Дзержинский в своем кабинете разговаривал с Манцевым и Мессингом. В голосе его явственно прослеживались нотки недовольства.
— До годовщины Октября остались считанные дни, товарищи. А мы все еще возимся с «анархистами подполья».
— Почему «возимся», — с некоторой обидой возразил Манцев. — Главари ликвидированы, многие арестованы.
— Знаю. Но на свободе, по вашим же данным, еще гуляет более двух десятков. Совершенно озверелых. И они наверняка захотят испортить нам праздник… Который рабочий класс Москвы заслужил. Так сказал Владимир Ильич. Он потребовал, чтобы ЧК обеспечила столице полную безопасность.
— Мы внедрили своего человека в окружение Гарусова, Феликс Эдмундович, — вступил в разговор Мессинг. — Надеемся получить от него сведения, нужные для решающего удара.
— Я это знаю. Но наш товарищ может оказаться в ситуации, когда встреча с ним будет невозможна.
— Мы обусловили безконтактные сигналы.
— Сигналами всего не передашь, всего не предусмотришь. Теперь вот что…
Дзержинский взял со стола листок бумаги.
— Мне звонил начальник угро Трепалов. По моей просьбе он выяснил, кто в уголовном мире дореволюционной Москвы занимался грабежами через всякие подземные ходы… Ну, там канализация, и так далее. Оказывается, таких было всего три человека. Один давно умер своей смертью. Второго в прошлом году убили в пьяной драке на Хитровке.
В комнате повисла напряженная тишина. После короткой паузы Дзержинский завершил сообщение: