Взрыв в Леонтьевском

— Помню, конечно.

Мартьянов допил кофе, скрутил толстую цигарку. Пахнув крепчайшим махорочным дымом, спросил просто так, на всякий случай:

— Слушай, ты часом такого эсера, Гарусова, не знавал?

Верескову и припоминать ничего не потребовалось.

— А как же! Он, если жив, небось по сей день считает меня за эсера из саратовского комитета.

— Он жив… Что за человек?

— Злой, решительный, однако чтоб умен, так не очень. На первые роли не годится, но на вторых силен. Кстати, мы с ним еще прапорами одно время в запасном полку пребывали, но потом его как путейского телеграфиста куда-то отозвали…

Заслышав последние слова Верескова, Мартьянов в возбуждении едва не поперхнулся едким дымом:

— Выходит, он тебя и как военспеца знает?

— По-видимому. А что особенного?

Мартьянов разволновался:

— Погоди, Сергей, погоди… Тут одно дело набрякло, и ты можешь сгодиться.

— Что за дело?

— Извини, друг. Никак сказать не могу. Надо начальству доложить. Словом, к тебе такая просьба будет: на Лубянку пока не заходи, боже упаси. Завтра я тебя сам разыщу.

Мартьянов извлек из кармана замусоленную записную книжку и огрызок карандаша.

— Ну-ка, диктуй теткин адрес…

Ни Мартьянов, ни Вересков не заметили, что время от времени в их сторону поглядывал настороженно благообразного вида немолодой человек с бородкой клинышком, неприметно приткнувшийся за дальним столиком. А между тем, вглядись в него Сергей попристальнее, вполне мог бы и узнать: тот самый мужчина с огромным черно-белым бантом на груди, что пытался окликнуть Татьяну на выходе из Колонного зала Дома союзов.

…Крайне возбужденный, можно сказать, ликующий Мартьянов буквально ворвался в кабинет степенного, в высшей степени сдержанного в проявлении эмоций Мессинга. Закричал еще от дверей:

— Станислав Адамыч! Тут такое дело!

— Здравствуйте, Феодосий Яковлевич! — спокойно ответствовал Мессинг.

— Ох, здравия желаю, Станислав Адамович, — смущенно спохватился Мартьянов, но тут же снова загорелся: — Тут такое дело, линия на комбинацию намечается…

При этих словах начальник отдела по борьбе с контрреволюцией выразил некоторую заинтересованность:

— Излагайте.

— Иду, значит, я по Пречистенке, а навстречу Сергей Вересков, — начал Феодосий азартно.

— Это, видимо, очень известный человек, — совершенно серьезно вставил Мессинг, — но мне о нем слышать не приходилось.

Мартьянов смутился лишь на мгновение. Но, тут же сообразив, что к чему, придвинулся ближе к Станиславу Адамовичу и продолжил уже более связно:

— Вересков — это наш чекист, вернее, армейский особист. В германскую мы с ним служили вместе, он ротный, а я взводный. Вместе и в полковом комитете были после Февраля. Но не в это дело. Одно время Вересков был начальником полковой минной команды, а Гарусов тогда же…

С каждым словом Мартьянова Мессинг становился все серьезнее и серьезнее. Наконец он жестом остановил увлеченного рассказом Феодосия, поднял трубку телефонного аппарата и приказал дежурному:

— Это Мессинг. Соедините с председателем…

Глава 17

Комната, в которой разместился агитпроп, от других служебных помещений Моссовета отличалась тем, что от пола до потолка почти вдоль всех стен была завалена грудами книг, брошюр, перевязанными бечевкой кипами листовок. Да и посетителей в агитпропе бывало много больше, нежели в других отделах. Сюда приходили люди с заводов и фабрик, частей Московского гарнизона, советских учреждений за литературой, с заявками на лекторов и докладчиков. Приходили запросто и рядовые пропагандисты из партячеек, если требовалось проконсультироваться по какому-либо важному вопросу внутренней и внешней политики, положению на фронтах, вообще, как тогда говорили, текущему моменту. Словом, зайти в агитпроп мог кто угодно с улицы, благо никаких пропусков не требовалось.

Вересков и заходил сюда с некоторых пор каждодневно. То, что он любит эту девушку, Сергей понял, изумительно отчетливо и убежденно, при прогулке у Новодевичьего монастыря. Понял и то, что его внезапное озарение для Тани очевидно как божий день уже после первого их свидания. Сергей не сомневался, что Татьяна, при характере независимом и решительном, ни на какие свидания с ним нипочем не согласилась, если бы он ей не нравился тоже. Так выходило по логике. Правда, он не был уверен, что в таком деле, как любовь, законы логики имеют хоть какую-то силу. В конце концов, не мудрствуя лукаво, Вересков решил действовать так, как действовали до него миллионы, то есть по принципу «будь что будет».

Когда он вошел бочком, деликатно, чтобы не потревожить всегда безмерно занятых Таниных сослуживцев, девушка разговаривала по телефону, терпеливо успокаивая невидимого собеседника:

— Ты, товарищ Царт, не шуми. Докладчик вам выделен, записывай: товарищ Донченко… Это не он, а она… Ну да, женщина. А ты что, против? Нет? Тема — текущий момент. Все.

Таня повесила трубку и только теперь заметила Верескова, застывшего у двери. Обрадованно замахала ему рукой:

— Заходи, Вересков, я сейчас.

Торопливо, по свежим следам телефонного разговора сделала отметку в рабочей тетради. Ни она, ни Сергей не заметили острого взгляда, которым мгновенно смерил краскома с головы до ног сотрудник, занимавший стол у дальнего окна, — немолодой, с бородкой клинышком. Уже дважды их пути пересекались: у Дома союзов и в кофейне против памятника Гоголю, куда заходил Вересков с Мартьяновым. Человек, без сомнения, узнал Сергея, но сам, видимо, узнанным быть не пожелал, почему и укрыл быстро лицо развернутой газетой.

Меж тем, покончив с записями, Таня торопливо прошептала:

— Сереж, билеты есть на представление в клубе «Прохоровки»…

— А какой театр? — тоже шепотом спросил Вересков.

— Ну, где не разговаривают, а поют.

— Оперный?

— Вот-вот. Так пойдем? Это на Пресне.

— Конечно!

— Тогда заходи за мной в шесть. Нет, лучше подожди на улице.

— Есть!

Спохватившись, девушка спросила:

— А ты чего приходил-то?

Вопрос был для порядка. Прекрасно понимала Татьяна, что приходит все эти дни Вересков сюда, чтобы увидеть ее, но приличия ради каждый раз он придумывал благовидный предлог. Она, тоже приличия ради, делала вид, что этому верит. Сегодня же, когда разговор начала она, поспешила вопросом исправить оплошность. Но ответ Сергея оказался для нее неожиданным.

— Да понимаешь… Словом, проститься.

Смущенно потупился Вересков. Физически ощущалось, как неприятно ему лгать девушке, а ложь присутствовала, и она ее улавливала безошибочно. Вчера они виделись, Таня полностью была в курсе его госпитальных дел, никаких расставаний не предвиделось и предвидеться не могло. Подозрительно посмотрела на опустившего голову краскома:

— Как проститься? Ты сам говорил вчера…

Как можно убедительнее постарался Сергей ответить:

— Обстоятельства переменились. Тут меня вызвали… Словом, я должен уехать, нет, не в дивизию, а так, по делу на несколько дней.

Пристально глядела девушка на человека, о существовании которого она совсем недавно еще и не подозревала и который при первом знакомстве вызвал у нее такую неприязнь. И без которого дальше жить она не могла и не хотела. И то, что те самые слова между ними еще не прозвучали, не имело для нее никакого значения. Она знала свой ответ на них.

Спросила враз потускневшим голосом:

— И когда ехать надо?

— Утром… Так я пошел? До вечера…

Только когда закрылась за ним дверь, охнула Таня. Непостижимой женской интуицией угадала, озарилась, что «несколько дней», на которые должен завтра отбыть Сергей, могут означать и действительно несколько дней, и — навсегда…

Застыла беспомощно, слепо уставившись в дверь. И не ощутила, конечно, на себе цепкого и долгого взгляда от дальнего стола.

Меж тем не так уж далеко от Тверской — на Арбате, на Собачьей площадке — Илья Фридман и Александр Захаров обживали чердак жилого дома, примечательного лишь тем, что располагался он точно напротив другого, в котором проживали братья Михаил и Антон Гарусовы. Отсюда, через чердачное полукруглое окно, отлично просматривался и подъезд, и лестничная площадка, на которую выходила квартира Гарусовых, и одна из ее комнат.