Изюм из булки

…Год, наверное, семьдесят восьмой; вечер Давида Самойлова. Он читает стихи — маленький, крепкий, в огромных лупах-очках. Просят что-нибудь из совсем нового; он некоторое время копается в листках — вот это!

«На зато — дуэт для скрипки и альта!»

Я слышал, наверное, одно из первых исполнений этого чудесного стихотворения.

Потом — ответы на вопросы. Один из них остался в памяти как образец самойловской легкости и остроты ума.

— Почему вы, москвич, живете в Пярну? Секундная пауза.

— Давайте я вам лучше расскажу анекдот.

Анекдот Самойлов рассказал вот какой: некий английский лорд каждый вечер, ровно в шесть, приходил в гости к другому лорду. Они курили трубки, пили кофе… Так было двадцать лет подряд. И вот однажды — шесть вечера, а колокольчик у дверей молчит. Семь вечера, восемь… В девятом часу встревоженный хозяин велит запрягать и едет узнать, что случилось. Его приятель как ни в чем не бывало сидит у себя дома — курит трубку, пьет кофе.

— Сэр! Почему вы не у нас? Что случилось?

— Да знаете: надоело!

Другой вечер, другой классик — Рита Райт-Ковалева. Переводчик — в ее случае слово маловатое… Сэлинджеровский Холден заговорил на таком поразительном, живом русском языке! Она рассказывает о тех, кого знала близко: Володя, Аня, Боря, Осип… — и дух захватывает от гула времени. Вот же оно, рядом, в одном касании! На вопрос, кто ей нравится из пишущих стихи сегодня:

— Русский поэт Иосиф Бродский, живущий в настоящее время в Швеции.

Безукоризненно выбрав имя, Рита Яковлевна ошиблась с географией: Бродский в Швеции гостил, но жил все-таки в США. Я узнал все это много позже, а тогда…

Надо бы, думаю, запомнить: Иосиф Бродский.

Год на дворе — семьдесят восьмой.

Кориолан

В театры я проходил по студенческому билету, но шел, разумеется, не на галерку, а, дождавшись темноты, пробирался в партер, где всегда были свободные места из невыкупленной «брони».

Таким образом оказался я и в партере театра Моссовета, где армянский театр играл шекспировского «Корио-лана» — на армянском языке, с русским переводом. Я прополз по темному проходу, нащупал высмотренное заранее свободное кресло, сел и стал шарить руками в поисках наушников.

— Держите, — с легким акцентом сказал голос рядом.

— А вы? — шепнул я.

— Мне не надо, — ответил голос. И я надел наушники.

Хорен Абрамян был замечательным Кориоланом — огромным, страстным…

В антракте зажегся свет, и вдруг весь партер, по преимуществу, разумеется, состоявший из московских армян, повернулся в мою сторону и стал кланяться, улыбаться, воздевать руки и слать приветы.

Секунд пять я пытался вспомнить, чем бы мог заслужить такую любовь московской армянской общины, прежде чем догадался, что все эти знаки внимания адресованы не мне, а человеку рядом со мной — тому самому, который отдал мне наушники.

Я обернулся. Это был маршал Баграмян.

Как я был палестинским беженцем

Это со мною случилось году эдак в семьдесят седьмом. Режиссер Колосов снимал телефильм про то, как его жена, народная артистка Касаткина, будучи советским корреспондентом, гибнет в Бейруте от руки израильской военщины.

Бейрут нашли в Троицком переулке — там были такие развалины, что никаких бомбежек не надо. Подожгли несколько дымовых шашек — вот тебе и Бейрут.

Палестинских беженцев подешевле набрали в Институте Культуры, и в ясный весенний день я за три рубля несколько раз сбегал туда-сюда из дымящихся развалин на тротуар, а народная артистка Касаткина как раз в это время несколько раз умерла насильственной смертью от руки израильской военщины.

Израильской военщиной были несколько здоровенных грузин, найденных ассистентами Колосова там же, в Институте культуры. Ив целом тоже — очень правдивое получилось кино.

Не стрелять!

К концу семидесятых табаковская студия была на первом пике популярности: барыги в подворотне продавали бумажки-пропуски на дипломные спектакли — по пять рублей! Табаков нажимал на все рычаги, чтобы куре стал театром, — и в один прекрасный день в нашем подвале появился министр культуры Демичев.

Его появлению предшествовали существенные изменения в пейзаже. С обеда все подъезды к улице Чаплыгина были перекрыты, а вскоре к нам пожаловала охрана товарища Демичева. (От кого, кроме Суслова с Андроповым, нужно было Петра Ниловича охранять — я ума не приложу, но он был членом Политбюро; ему полагалось.)

Детинушки из «девятки» начали осваивать наш подвал — залезали под стулья, копались в вентиляции, обшарили склад декораций… Их было человек, кажется, шесть или семь.

Один сразу прошел в комнату, отведенную для отдыха товарища Демичева, и начал доводить ее до кремлевских кондиций: протер зеркала, постелил белоснежную скатерть; ближе к вечеру в комнату в эту доставили чемоданчик-холодильник с водой и фруктами, причем каждый персик был обернут в отдельную салфеточку. Я видел этот коммунизм своими глазами.

На случай, если товарищ Демичев пожелает поговорить с товарищами по строительству св.будущего, не выходя из подвала, человек в штатском что-то сделал с нашим телефоном, отчего телефон начал разговаривать самостоятельно. А именно: когда студент Леша (ныне заслуженный артист России Алексей Якубов) снял трубку, чтобы позвонить домой, трубка неприязненным мужским голосом велела ее положить и больше не трогать.

Старшим в группе охраны был здоровенный и, надо сказать, обаятельный дядька средних лет. Его Константин Райкин и начал готовить к особенностям предстоящего зрелища (играть мы должны были «Маугли»).

— Они побегут прямо на зал, и в этот момент начнет резко гаснуть свет, — предупреждал Райкин. — Не стреляйте в них, пожалуйста. Потом над головами пролетит полуголый человек на канате — это тоже не покушение…

Дядька кивал, улыбаясь.

Потом начали собираться зрители. Кроме Петра Ниловича и его партийной шарашки, случайных людей в этот вечер в зале не было — только мамы-папы, родственники и друзья. Наш педагог по пластике Андрей Дрознин, стоя в дверях, каждого входящего представлял дядьке-охраннику персонально. Дошло до драматурга Малягина, чью пьесу мы в ту пору репетировали.

— Это наш автор, — сказал Дрознин, на что дядька среагировал вполне доброжелательно:

— Киплинг? Проходи.

Ближе к спектаклю люди в штатском активизировались и в целях повышения безопасности члена Политбюро, все по очереди, по несколько раз, заглянули в женскую гримерную. Потом они разошлись по точкам — один остался во дворе, другой за кулисами, а третий…

Третий этот имел при себе перешибленный нос и оловянные глаза, и впечатление производил, прямо сказать, жутковатое.

И вот этот «третий» сел по центру в первом ряду, и я сразу понял, что он будет охранять товарища Демйчева непосредственно от меня. А я играл в «Маугли» — точнее сказать, бегал в массовке — и уж не знаю, как зрители, а сам я был от этого в полном восторге.

В тот вечер восторг сменился смертельным ужасом.

Я уже упоминал одно драматическое обстоятельство моей биографии: из-за роста во всех массовых мизансценах я находился впереди. И когда вместе с другими начал собираться в пружину, чтобы волком рвануться на зрительный зал, то ясно увидел, что охранник тоже собирается в пружину. В оловянных глазах мерцала полная боевая готовность. Нас разделяло метра три.

Я успел вспомнить, что Райкин предупреждал о нашем рывке дядьку-руководителя, но предупредил ли дядька — этого? Я понял, что сейчас выясню это опытным путем. В тоске я увидел рядом полные симметричного ужаса глаза Леши Якубова, и мы всей стаей рванули на члена Политбюро.

До сих пор не понимаю, как я выжил.

На дворе стоял восьмидесятый год. Мы хотели славы и свободы, мы выли волками и скакали обезьянами. В темноте зрительного зала, в третьем ряду, поблескивали очки Петра Ниловича Демйчева, министра культуры с химическим образованием.