Страница 39 из 75
Огромный снаряд-вагон подвезли на рельсах до верхушки Стонзхилла, почти к жерлу пушки. Там его подхватили цепи сильных подъемных машин, и снаряд повис над отверстием колумбиады.
Цепи напряженно вытянулись.
Это была захватывающая минута! Что, если цепи не выдержат такой огромной тяжести? Тогда сорвавшийся с них снаряд упадет на дно пушки и своим ударом взорвет пироксилин...
Но все обошлось вполне благополучно. Снаряд спускался плавно, медленно, равномерно. Через несколько часов он уже покоился на верхнем слое хлопчатобумажного пороха, как на пуховой подушке. Давление снаряда только лучше спрессовало слои пироксилина.
— Я проиграл! — заявил Николь, вручая председателю Пушечного клуба пачку кредитных билетов на три тысячи долларов, сумму его третьего пари.
Барбикен пытался отказаться от этих денег, указывая, что теперь он уже не соперник Николя, а спутник и товарищ, но пришлось уступить упрямому капитану.
— Я желаю выполнить все обязательства, которые заключил на Земле, — решительно заявил Николь, — тем более, что я с нею расстаюсь.
— В таком случае, мой дорогой капитан, остается только вам еще кое-чего пожелать! — воскликнул Мишель Ардан.
— Чего же именно?
— Чтобы вы проиграли и остальные два пари!..
ГЛАВА XXV
Выстрел
Наступил первый день декабря, роковой день, в который должен был произойти выстрел колумбиады. Если бы в самый этот день и ровно в 10 часов 46 минут 40 секунд вечера не состоялся выстрел, Пушечному клубу пришлось бы ждать целых 18 лет, чтобы повторились те же благоприятные для выстрела условия, то есть совпадение во времени прохождения Луны через свой перигей с прохождением ее через зенит данного места.
Погода была великолепная. Несмотря на близкое наступление астрономической зимы,[28] солнце ярко блестело, заливая волнами света и тепла ту самую Землю, которую трое ее сынов собирались покинуть для завоевания нового мира.
Плохо спалось многим накануне столь желанного, столь терпеливо ожидавшегося дня. Томительным, тяжким бременем угнетали душу многих последние часы ожидания. Сердце невольно замирало от тревожных мыслей...
По-видимому, один только Ардан составлял исключение. Этот удивительный человек был такой же живой и деятельный, такой же веселый и беззаботный, как в первый день своего появления, — ничто не обнаруживало в нем ни капли тревоги, ни малейшей озабоченности. Сон его в эту ночь был крепкий и безмятежный.
Уже с самого раннего утра несметная толпа на нескончаемом пространстве покрывала равнины, окружающие Стонзхилл. Каждые четверть часа железнодорожные поезда подвозили массы любопытных. Это нашествие на Стонзхилл приняло прямо баснословные размеры; если верить отчетам „Тампаского наблюдателя", пять миллионов человек съехалось в этот достопамятный день во Флориду, чтобы присутствовать при выстреле колумбиады.
Уже больше месяца, как в городе нехватало квартир для размещения ежедневно прибывавших приезжих. Большая часть их принуждена была разместиться в походные палатках или в наскоро устроенных жилищах вокруг Стонзхилла. Эти временные постройки положили начало городу, который впоследствии получил название Арданс-Таун. Степь была усеяна хижинами, бараками, навесами и всевозможными палатками, и в этих временных жилищах обитало население, численности которого могли бы позавидовать многие из наиболее крупных городов Европы.
Все народы Земли, казалось, имели тут своих представителей. Слышался говор на всевозможных языках. Здесь смешались все классы американского общества. Банкиры, земледельцы, моряки, маклеры, коммивояжеры, фабриканты, крупные хлопковые плантаторы, мастеровые, торговцы, судовладельцы жили вместе, ходили бок о бок, толкали друг друга с полной свободой, с откровенной бесцеремонностью и тут же знакомились. Креолы из Луизианы братались с фермерами из Индианы; джентльмены из Тенесси и Кентукки, изящные и надменные у себя виргинцы запросто переговаривались с полуцивилизованными звероловами области Великих Озер и скотопромышленниками из Цинциннати.
Особенно выделялись креолы и южане испанского происхождения. В белых широкополых касторовых шляпах или в классических „панамах", в изящных парусиновых блузах, в светложелтых, кричащих цветов ботинках, с самыми вычурными батистовыми манишками, — эти щеголи показывали на своей груди, на галстуках, манжетах, десяти пальцах, даже в ушах целую выставку золота и брильянтов — колец, запонок, цепочек и брелоков, весьма высокой ценности и еще более высокого безвкусия. Их жены, дети и многочисленные слуги — в не менее пышных и таких же безвкусных костюмах и украшениях — всюду следовали за отцами, мужьями и хозяевами, которые походили на родоначальников первобытного племени, окруженных своими многочисленными родичами.
Особенно любопытно было смотреть на этих пришельцев в обеденные часы, когда они набрасывались на любимые „южные" блюда с аппетитом, угрожавшим пищевым запасам Флориды. Правда, не многие европейцы соблазнились бы их „классическими блюдами", вроде соуса из лягушек, тушеной обезьяны, жареных двуутробок, енота „кровавого" „по-английски" или поджаренных биточков из койпуса (порода бобра).
Зато какие только напитки ни подавались к этим трудно переваримым блюдам! А сколько их поглощалось! В ресторанах, барах и всяких кухмистерских на полках и столах красовались плотные ряды стаканов, кружек, графинов и кувшинов самых разнообразных размеров и вычурных форм, перемешиваясь со ступками для толчения сахара и пучками соломинок, через которые „тянулись" напитки в глотки бесчисленных потребителей. У обеденных столов был невообразимый шум и гам от беспрестанных предложений и криков продавцов напитков.
— Мятное прохладительное! Кому мятной прохлады? — кричал один оглушительно-звонким голосом.
— Сангари на бордосском вине! — пищал в то же время подросток.
— Джин-слинг, джин-слинг! — ревел третий,
— Бренди — смеш, бренди-смеш! — твердил все время четвертый, не пропуская ни одного стола.
— Кому угодно настоящего мятного прохладительного по последней моде? — И ловкий торговец „последней модой" тут же на глазах у всех, с быстротой искусного фокусника, кидал в ряд стаканов куски сахара, лимона, свежего ананаса, толченого льда, лил туда настойку зеленой мяты, коньяк и воду, приготовляя вкусное и в самом деле прохладительное питье.
В обыкновенные дни эти перекрещивающиеся и возбуждающие крики, обращенные к разгоряченным пряностями желудкам и глоткам, имели громадный успех: напитки поглощались в неимоверных количествах под нескончаемый концерт всевозможных восклицаний и выкриков.
Но в день 1 декабря этих выкриков почти не было слышно. Продавцы напитков напрасно охрипли бы, предлагая свой товар, — все ели плохо и мало, еще меньше пили; многие позабыли почти до самого вечера о своем обычном „ленче" (завтраке). Волнение и любопытство одержали верх даже над врожденною страстью к картам и другим играм. Кегли лежали на земле; игральные кости в своих стаканчиках, колоды карт, на которые был всегда сильнейший спрос для игры в вист, „двадцать одно", „монтэ" и „фаро", даже не распечатывались. Всякому было понятно, что в этот знаменательный день — не до игры и развлечений: думы о предстоящем выстреле совершенно отвлекали от будничных интересов.
Весь день, до самого вечера, в толпе бродило и напряженно нарастало глухое волнение, какое всегда бывает в ожидании наступающего крупного события. Всех томило тяжкое чувство, болезненно сжимавшее сердце. Всякий страстно хотел, только о том и думал, чтобы „все это" скорее кончилось...
Однако к семи часам тяжелое безмолвие внезапно рассеялось. Над горизонтом взошла полная Луна. Громовым протяжным „ура" — из миллионов уст — встречено было ее появление. Луна аккуратно, минута в минуту, явилась на условленное свидание. Долго со всех сторон не смолкали восторженные крики и рукоплескания. В ответ на них тихая спутница Земли спокойно сияла на дивном южном небе, лаская нежным светом толпу, точно опьяняя ее приветливыми лучами.