Одиссея Гомера

Если желания и воли ему было не занимать, то выбранная тактика никак не отвечала поставленной стратегической цели. Заложенное инстинктом умение Гомера бесшумно подкрадываться к добыче вплоть до последнего решительного броска сводилось на нет обстоятельством, о котором он даже не подозревал: поскольку подобраться к намеченной жертве сзади у него никак не получалось, то все его ухищрения в глазах Скарлетт выглядели так, будто он пытался застать ее врасплох, подкрадываясь к ней в сопровождении полкового оркестра.

Наблюдение за тем, как Гомер предпринимает очередную попытку нападения на Скарлетт, можно было сравнить с просмотром уже известной тебе театральной драмы. Угадать, в какой момент котенок приступит к охоте, не составляло большого труда: сигналом был внезапный наклон головы, когда на другом конце комнаты он улавливал легкий шорох, который выдавал присутствие Скарлетт. Гомер припадал к земле и на несколько шажков пододвигался в ее сторону. Затем замирал на месте. После чего снова полуползком делал три-четыре шага вперед и вновь замирал. Еще несколько шажков, опять остановка. Так он потихонечку подбирался к Скарлетт, по всем правилам кошачьего охотничьего искусства, совершая только одну оплошность — к противнику он подходил в лоб.

Мне казалось, что я слышу, как Скарлетт испускает громкий вздох, возводя глаза горе: как, опять?! Выражение, которое неизбежно появлялось у нее на мордочке, можно было описать двумя словами: недоумение и презрение, как будто прямо сейчас она воочию наблюдала только что обнаруженный биологический подвид идиота. Скарлетт делала паузу, поджидая, пока Гомер подползет к ней на расстояние броска, выгибая спинку, в предвкушении такого близкого мига торжества, и тут, с выражением брезгливости, граничившей со скукой, она вытягивала лапку и отвешивала котенку несколько быстрых оплеух, давая понять со всей болезненной очевидностью, что его обманный маневр — не более чем самообман. Гомер замирал с потерянным видом: ну что, не получилось на этот раз? — в то время как Скарлетт, сохраняя невозмутимое достоинство, удалялась в другую комнату, покачивая хвостом аки перстом, как бы говоря: «Ну сколько можно одно и то же!»

В конце концов Гомер отчаялся захватить Скарлетт врасплох, подползая к ней по-пластунски, и стал предпринимать попытки подловить ее на лету. Как-то в полдень мне довелось наблюдать такую сцену: мимо мелькнула размытая серая тень, за которой, насколько позволяли маленькие лапки, изо всех сил топотал Гомер. При виде того, как двухсотграммовый котенок преследует взрослую пятикилограммовую кошку, трудно было удержаться от смеха — не удержалась и я. Одним махом Скарлетт взлетела на кухонную стойку, откуда с высоты своего безопасного положения стала наблюдать за тем, как Гомер рыскает вдоль препятствия, пытаясь определить его размеры, чтобы добраться до внезапно улизнувшей добычи.

Достать ее Гомеру так и не удалось. Хотя, надо признать, он был к этому близок, причем неоднократно. Время от времени я натыкалась на взъерошенную Скарлетт, которая с гневным видом усаживалась на подлокотнике дивана или на кофейном столике, а в нескольких футах от нее на корточках восседал Гомер с клоком серой шерсти в зубах.

— Уж не гонялся ли ты, Гомер, за бедной Скарлетт?! — вопрошала я его сурово.

Невинно потупившись, котенок оборачивался в мою сторону и, не подозревая, что улика налицо, изображал недоумение: «Скарлетт? Сдается мне, давненько она сюда не заходила».

Бедной, конечно, была не столько Скарлетт, сколько сам Гомер, у которого и в мыслях не было причинять кому-то вред. Он был котенком и хотел играть. Он был слеп и хотел, чтобы те, кто с ним играет, не пропадали в никуда. Почему этого не понимали ни Скарлетт, ни Вашти? Сколько раз я находила Гомера в одиночестве, когда ему оставалось только одно — мотать головой, отчаянно пытаясь уловить хоть малейший отзвук их присутствия. И если его окружало глухое молчание, он издавал безответное жалобное «мяу» — так заблудившийся путник кричит свое «ау» среди пустыни: «Эй, есть кто живой? Отзовитесь!»

— Если бы ты не буянил, а вел себя, как джентльмен, с тобой играли бы подольше, — выговаривала я ему.

Заслышав нотку жалости в моем голосе, Гомер тут же принимался ластиться ко мне, неуклюже тычась головой, мол, почему они меня не любят, а, мам? Но мой призыв вести себя, как подобает джентльмену, так и не был услышан.

Зато, отдавая должное Скарлетт, следует признать, что на правах старшей или, вернее, Большой Сестры, [9]всеведущей и всемогущей, она оказала на Гомера неожиданно благотворное влияние, заставляя его развивать природные наклонности к лазанью и прыжкам до возможных пределов, лишь бы не отстать от нее. Если Скарлетт что есть духу взлетала на почти двухметровую кошачью башню, то Гомеру оставалось лишь одно — карабкаться туда же, чтобы ее не упустить. Если Скарлетт могла запрыгнуть на тумбочку или стол, то почему бы и Гомеру не попытаться сделать то же. Пусть не одним прыжком, а в несколько приемов, но свои вершины он стал покорять одну за другой.

Во многом Гомер напоминал обычного младшего брата, которого вечно тянет играть с теми, кому и без него хорошо и кому он в лучшем случае представляется досадным недоразумением, эдаким «хвостиком», который тянется следом, как бы ты ни пытался от него отвязаться.

Но вот для «хвостика» тянуться за старшими отнюдь не означает «приставать», это означает — «делать, как они» то, что он сам не научился бы делать еще очень-очень долго.

Неудивительно, что, когда меня не было дома, Гомер стремился держаться поближе к Скарлетт. Если задремать, свернувшись калачиком, со мною рядом по какой-то причине не удавалось, то альтернативой оказывалась опять-таки Скарлетт. Видимо, для себя он определил, что главной (после меня, разумеется) была именно она, даже несмотря на ее несносный характер, а может, и благодаря ему. Так что в те минуты, когда на Гомера не нападал охотничий азарт — во что бы то ни стало закогтить Скарлетт, он, как это ни удивительно, выказывал полное почтение к ней.

«В чем безопасность? В числе, не так ли?» — казалось, размышлял он, сворачиваясь клубочком где-нибудь рядом со Скарлетт. Непременно клубочком, ибо в ее присутствии он никогда не позволял себе ни вытягиваться в струнку, ни спать на боку, ни просто лежать кверху лапками. А дистанция всегда была достаточной, чтобы, с одной стороны, чувствовать себя под ее защитой, а с другой — проявить известное уважение.

Скарлетт обыкновенно открывала один глаз, как бы измеряя эту дистанцию, затем удовлетворенно откидывалась назад и погружалась в дрему. «Знай свое место, парень», — говорил ее взгляд.

Глава 6

Не переживай. Будь счастлив. Вернее, с точностью до наоборот

Глупый! Не знал он того, что ее уж склонить не удастся:

Вечные боги не так-то легко изменяют решенья!

Гомер. Одиссея[10]

Все началось с полиэтиленовой сумки. Я имею в виду треволненья, которые лишают покоя.

В том, что касается своего ребенка, я, как и прочие новоиспеченные мамы, вскоре почувствовала, что у меня развивается не только боковое зрение, но даже и заднее, не говоря уж о выросшей дополнительной паре ушей и проснувшемся каком-то первобытном чутье на то, где Гомер в данную минуту, чем он занят и когда я могу ему понадобиться.

Это стало еще более очевидным с тех самых пор, как с Гомера сняли пластмассовый конус и он устроил охоту на Скарлетт и Вашти. Довольно быстро он освоил обжитое пространство, а также их повадки и проделки, и приступил к освоению новых горизонтов, попутно изобретая собственные проказы. Не углядев за ним какую-то минуту, в следующую я обнаруживала Гомера в самых невообразимых местах: то на одних передних лапках он болтается на средней полке книжного шкафа (при этом непонятно, как он туда попал), то застрял среди всякой дребедени в ящике под раковиной в ванной комнате, для чего нужно было для начала открыть саму дверцу этого ящика. Последним его увлечением стал альпинизм по шторам в гостиной на одних коготках, вроде тех последователей Спайдермена, для которых нет большей доблести, нежели забраться где-нибудь сбоку на верхотуру офисного здания — ну, вы о таких слышали, или читали, или видели их в новостях. «Гомер!» — звенел у меня в ушах мой собственный истошный крик. Цепляясь одним-единственным коготком за штору, в шести футах над полом Гомер болтался буквально на одной ниточке. На мой крик он перекладывал все свои девять или десять унций веса с одной лапы на две, затем на все четыре, и тут же, запустив все свои коготки в штору, быстро карабкался вверх, оказываясь вне пределов моей досягаемости. Всякий раз мне казалось, что он хочет мне сказать: «Полюбуйся, ма! И все это не глядя!»