Одиссея Гомера

В те редкие минуты, когда меня одолевает философское настроение, я иногда задумываюсь о просто неисчерпаемом вдохновении, с каким Гомер покоряет все новые и новые вершины, нимало не заботясь о том, как высоко он заберется на этот раз, и не имея даже самого отдаленного представления о том, как он будет спускаться назад, на твердую землю. Если у бесстрашия есть свои вершины, то я и представить себе не могу, каких вершин он уже достиг.

Понятно, что от его восхождений у меня самой шла кругом голова — то захватывало дух, то душа уходила в пятки.

Нет таких родителей, которые ни разу не испытывали внезапный холодок в груди — что-то ты не видел своего ребенка вот уже добрых пятнадцать минут. Ты осыпаешь себя проклятиями: как так, занялся непонятно чем, когда ребенок неизвестно где? Как же ты не уследил? А вдруг что-то случилось?!

Предметом моей гордости было то обстоятельство, что Гомер рос вполне нормальным котенком. А если и не вполне, то только в лучшую сторону. Я голову готова была открутить всякому, кто посмел бы только намекнуть на то, что он нуждается в неком «специальном» уходе ввиду «особых потребностей».

— Если на то пошло, он и сам может о себе позаботиться, — отвечала я со всей уверенностью, — не хуже других моих кошек, если говорить о доме, или любого «нормального» кота за пределами оного.

Если же у меня начинали допытываться, как слепому коту удается находить свой ящик с песком, я едва сдерживалась, чтобы не засмеяться в ответ: да что там какой-то жалкий ящик, когда, забравшись на кухонную стойку, мы пробираемся в нужный отсек навесного шкафчика, где хранятся консервы, и среди банок с томатным супом (к которым Гомер равнодушен) выискиваем банки с тунцом (к которым он питает пристрастие), и это притом, что все банки наглухо закупорены. Распихав бесполезные банки по сторонам, носом и лапками Гомер выкатывает искомую банку на кухонную стойку: «мне эту, пожалуйста!»

Если разобраться, то в моем праведном возмущении и заверениях в том, что за Гомера можно не волноваться, во всяком случае, не более, чем за Скарлетт и Вашти, имелась определенная доля правды. А заключалась она в том, что Гомер был не такой, как все, и я, конечно же, переживала за него куда больше, чем хотелось бы в этом признаваться.

Но все мои страхи были только моими, сам же Гомер их не разделял. В свое время нам пророчили, что слепота неминуемо проявится известной неловкостью в движениях и большей, чем обычно, зависимостью от внешних факторов. Как бы не так! Все оказалось с точностью до наоборот. Поскольку Гомер в упор не видел подстерегающих его на каждом шагу опасностей, он пребывал в блаженном неведении об их существовании. Какая разница — вскарабкаться на диван высотой в общепринятые три фута или на шторы на высоту девять футов, если тебе все равно не понять, как высоко ты, собственно, забрался? И уж тем более нет никакой разницы, откуда прыгать, поскольку и в том, и в другом случае ты приземляешься в неизвестность, единственным верным ориентиром в которой служит слепая вера в то, что ты куда-нибудь да приземлишься.

В комиксах со слепым супергероем по прихоти автора он вновь обретает зрение. И тогда, даром что все его сверхспособности остались при нем, он вдруг становится совершенно беспомощным: он просто боится повторить те трюки, которые совершал не задумываясь, пока был слепым. «Вы что, с ума сошли? — как бы спрашивает он у читателя. — Отсюда я прыгать не собираюсь! Я же не слепой и вижу, как здесь высоко!»

В случае с Гомером такого всемогущего писателя, который одним росчерком пера мог бы вернуть ему зрение, не было. Поэтому единственный страх, который мог безраздельно овладеть Гомером, был страх одиночества. Пока кто-то был рядом — будь то я или кто-то из собратьев, то бишь сестер кошачьего племени, никаких страхов перед вещами, способными нанести вред, Гомер не ведал.

Что возвращает нас к полиэтиленовой сумке.

На дворе стояла осень. День клонился к вечеру. Гомеру было уже около четырех месяцев. К этому возрасту косолапость ушла в прошлое; шерстка, стоявшая торчком в первые недели, улеглась и теперь отливала благородным агатом от кончика хвоста до усов, которые нынче топорщились на добрых три дюйма в разные стороны. Он заметно подрос, но также заметно было и то, что в сравнении с другими моими кошечками для своего возраста он все еще был недомерком, что не могло не вызывать моего беспокойства. Пэтти заверила меня, что котята, как дети, — растут кто быстрее, кто медленнее. Но было уже очевидно, что Гомер не вышел статью и даже в зрелом возрасте будет мельче своих среднестатистических собратьев.

Итак, день был воскресный, и я решила провести его с книгой в руках. Погрузившись в чтение, я не сразу осознала или даже ощутила на подсознательном уровне, что Гомера вот уже несколько минут как не видно и не слышно. А надо признать, что он любил подремать у меня на коленях, пока я читала. Но и его отсутствие само по себе тревоги не вызывало. По своему обыкновению он мог рыскать неподалеку в поисках приключений на свою голову, находя их именно тогда, когда мое внимание занято чем-то другим.

Оторвавшись от книги, я тут же услышала характерный шорох — звук доносился из кухни, а производить его могла только полиэтиленовая сумка, с которой я утром бегала за овощами и зеленью, а потом оставила на кухонной стойке для всяких очисток и мелкого мусора, чтобы не таскать их всякий раз в большой бак, вывозившийся раз в неделю. Гомер, до этого дня забиравшийся на стойку, карабкаясь по моей ноге аки по древу, видимо, уже определился с ее размерами и высотой и теперь открыл свой путь наверх и, значит, играет себе с приятным на ощупь предметом. Убедившись в том, где он и чем он занят, я успокоилась и вновь уткнулась в книгу. Но не прошло и пары минут, как из кухни донеслось прерывистое паническое «мяу-мяу-мяу!» — прежде я слыхала такое лишь тогда, когда Гомера закрывали одного в ванной.

Отшвырнув книгу, я бросилась на кухню — Гомер и впрямь обнаружился в сумке, но ему было не до игр. Голову он ухитрился просунуть в прорезь-ручку, а в попытках освободиться умудрился перекрутить сумку так, что ручка петлей захлестнула ему шею. Голова его скрывалась где-то внутри, а коготки задних лапок беспомощно елозили по столу, пытаясь хоть за что-то зацепиться. Похоже, он сунулся в эту сумку, приняв прорезь за вход, а выхода попросту не видел.

— Тихо, тихо, я здесь, Гомер, — сказала я вполголоса, чтобы успокоить нас обоих.

С испугу я не могла понять, как туго петля сдавила ему горло, а перепугалась я не на шутку, не меньше, чем он: а что, если он задохнется раньше, чем я успею вытащить его из петли? Я подхватила котенка с сумкой, одновременно просунув в прорезь палец, чтобы не дать петле затянуться туже, и стала приговаривать: «Все в порядке, мой мальчик, все в порядке». Гомер продолжал отчаянно барахтаться в сумке, и, лишь улучив момент, когда он вроде бы прислушался к моему голосу, я сумела вызволить его из плена.

— Это какой же идиот додумался оставить полиэтиленовый пакет в доступном месте, когда в доме слепой котенок?! — возмутилась я. — Что бы случилось, если бы меня не оказалось дома?! Гомер мог задохнуться, и все по вине этого…

И тут до меня дошло, что этот идиот не кто иной, как я сама.

Я могла сколько угодно охать и ахать по поводу Гомеровых альпинистских пристрастий, включая кульбиты почти с двухметровой высоты, или «флосбери-флопов», как положено, на спину, лишь с тем отличием, что на месте приземления не было ямы с песком. Истинная опасность таилась в неприметном с виду полиэтиленовом пакете. До этого случая я уже начала думать, не слишком ли я опекаю Гомера. Оказывается — наоборот. Уж как я ни пыталась обезопасить окружающее Гомера пространство, но разгадать, где его поджидает непрямая и неявная угроза, и потому предвидеть ее я не могла, и уж тем более не мог предвидеть это он.

Зато, в отличие от меня, Гомер довольно быстро оправился от потрясения и уже полчаса спустя, зарывшись мордочкой в мою грудь, забылся безмятежным сном.