Джалалиддин Руми

Сколько похвал раздается мертвым, лишь бы только унизить живых!

«По крайней мере, тот хоть был утонченным тебризцем, говорили они, а не грубым обитателем Коньи, которого мы знаем с детства, — вспоминал Велед. — Этот ни читать не умеет, ни писать, двух слов связать не может. Что зло, что добро, для него все едино. С чего он вдруг сделался выше нас? С утра до вечера стучал молотком по золоту в своей мастерской. Всем соседям не было от него покоя. Фатиху и ту толком проговорить не может. Задашь ему вопрос — растопырится, как мул. С какой стати такой ученый и великий человек, как Мевляна, привязался к нему?»

Саляхаддин был действительно неграмотен. Но как умение читать вовсе не предполагает умения мыслить, так и неграмотность отнюдь не предполагает отсутствие ума, в особенности если речь идет не о рационально-логическом, а чувственно-образном мышлении, о «разуме, бьющемся в груди».

Саляхаддин вышел из народа воплощением его здравого смысла, его чуткости к истине. То, что другим давалось годами учения, Саляхаддин схватывал на лету. И у него были выдающиеся учителя — Сеид, Шемс и, наконец, сам Джалалиддин. «Во мне были источники света, но я и не знал о них, — сказал он как-то Джалалиддину. — Ты их открыл и раздул, подобно огню».

Не безграмотный ремесленник Саляхаддин, а его ученые недруги были невеждами.

Строжайшим самоограничением выработал он в себе такую волю, которая поражала даже его наставников и наделила его чуть ли не гипнотической силой внушения. «Он превосходил всех своей одаренностью, — писал Велед. — То, что от арифов можно было воспринять за годы и годы, он даровал одним дыханием. Без губ и языка умел он поведать тайны. Без единой буквы, без единого слова раскалывал жемчужины смыслов. Его речь шла от сердца к сердцу».

Образованнейший человек своего времени, Джалалиддин презирал потребителей готового знания, единственное достоинство которых — крепкая память, Саляхаддин искал истину не в чужих мыслях, а добывал ее своими руками из непокорного металла, постигая его тайны, одушевляя мертвое золото. Поэт был убежден, что тот, кто добыл пусть малую, скромную, но свою истину, может добыть и великую. Саляхаддин, золотых дел мастер и крестьянский сын, понял не слова, не букву, а дух идей Шемса, сердцем принял новую веру Джалалиддина — любовь к людям, уважение к труду. И Джалалиддин в зеркале его сердца, как некогда в зеркале Шемса, десять лет сверял с истиной каждый свой шаг по избранному пути.

Как-то в беседе с друзьями поэт вместо слова «хум», что на языке фарси означает большой глиняный кувшин с узким горлом, произнес «хунб». Один из присутствующих поправил его. «Я это знаю не хуже тебя, — ответил поэт. — Но так говорит шейх Саляхаддин, и я считаю верным следовать ему. Истинно, так, как говорит он».

Большинство людей в той или иной степени пребывает в неведении, которое в зависимости от обстоятельств именуется то добродетелью, то пороком. Но самый страшный порок — неведение, считающее, что ему все ведомо, и потому позволяющее себе убивать.

Для вельмож и беев Саляхаддин был, пожалуй, еще опасней, чем Шемс. Он представлял низшие сословия державы. А это означало, что проповедь Джалалиддина начала овладевать их умами и могла пробудить к действию. Ненависть и страх, обуявшие вельмож, подогревали «священную зависть» мюридов и дервишей, искренне убежденных в своей беззаветной любви и преданности поэту.

Но не существует никакой любви и никакой добродетели без ясного видения. «Истина, — вслед за Шемсом говорил поэт, — выше добра и зла».

Снова был составлен заговор. С целью убийства. На сей раз золотых дел мастера Саляхаддина. Но простонародность, что в глазах ученой черни было пороком и позором, в действительности являлась силой Саляхаддина. Силой, которой не обладал и Шемседдин Тебризи.

Один из злоумышленников, раскаявшись, поведал о заговоре Джалалиддину. Поэт в испуге прибежал к своему другу.

Улыбка осветила исполненное непоколебимого достоинства лицо Саляхаддина.

— Не беспокойся! Со мной они ничего не смогут поделать!

В тот же день он созвал в медресе всех — и друзей своих, и недругов. Медленно обвел их глазами, подолгу задерживая на каждом свой взор, и молвил:

— Я знаю, что кое-кто не может меня терпеть, ибо на меня пал выбор Мевляны. Но знайте: я — всего лишь зеркало, в котором он видит свою собственную истину.

Предание гласит, что твердость, с которой были сказаны эти слова, заставила заговорщиков раскаяться: они почувствовали себя кроликами под взглядом удава.

Но дело, конечно, не в воле, не в силе внушения — ими обладал и Шемседдин Тебризи. Шемс, однако, был в Конье чужаком. За ним стояло только слово, одна лишь голая идея. За Саляхаддином же стояли ремесленные цехи Коньи, а следовательно, и всей сельджукской державы, объединенные в братства ахи.

После позорного разгрома в битве при Кёседаге султаны и их вельможи, по сути дела, превратились в собирателей дани для монгольских властителей, требовавших год от года все больше и больше. Но где было взять эту дань?

Земельная аристократия, государевы вельможи и беи были разорены. Их земли опустошены войной, голодом, грабежом, восстанием крестьян. Оставались ремесленные цехи. Мало того, без ремесленников не могли феодалы и снарядить войско, даже то, сравнительно небольшое, которое было им теперь по карману, чтобы собирать дань и держать в повиновении народ.

Братства ахи к тому же были не только организацией ремесленников, но и религиозно-воинским братством, чем-то напоминавшим средневековые рыцарские ордена Европы. Подмастерья, вступавшие в братство и подпоясанные палашом, пусть не столь хорошо, как профессиональные воины, но обучались владеть оружием. Из молодых подмастерьев-ахи составлялись отряды, которые принимали участие в обороне городов. И с течением времени они стали самой мощной воинской силой внутри державы.

Что там жалкие дервиши-заговорщики! Знатные вельможи, имевшие свои наемные отряды, боялись ахи. И не зря! Как свидетельствует арабский путешественник, через несколько десятилетий после монгольской победы там, где не было султанских наместников, их обязанности стали исполнять ахи. По решению старейшин отряды воинов-ахи убивали неугодных им феодалов, мучителей и тиранов, истребляли их стражу и всех, кто был вместе с ними.

Сам великий визирь Перване вынужден был смиряться перед силой ахи. Когда ремесленные цехи обратились с жалобой на его несправедливый побор к Джалалиддину, письма поэта оказалось достаточно, чтобы Перване отменил свой приказ. Перване выслушивал правду, которую говорил ему в глаза поэт, искал у него наставлений, ибо благосклонностью к великому поэту рассчитывал расположить к себе братьев ахи и ремесленные цехи.

Дружба с золотых дел мастером Саляхаддином, а позднее с Хюсаметтином, старейшиной ахи, стала надежной защитной поэта. За ним теперь был народ.

Сильные мира сего — визири, вельможи и беи — ходят к поэту на поклон, приглашают его к себе на пиры. Однако среди ближайших учеников и друзей Джалалиддина теперь совсем иные люди. Это купец Хаджи Эмире, торговец шелком ахи Ахмед, торговец хлопком Насреддин Катани, крестьянин Али Мухаммад.

Но больше всего среди его друзей мастеровых — вольноотпущенник Сирьянус, цирюльник Чобан Делляк, плотник Бедреддин, певцы Осман Шарафаддин, Кемаль Каввал, флейтист Хамза, игрок на ребабе Абу-Бекир, художник Бедреддин Яваш, живописец-грек Айн-уд Давле, армянский мастер Калоян, архитектор Бедреддин Тебризи, банщик ахи Натур и старейшина всех братьев ахи султанской столицы Ахмедшах, мусульмане, иудеи, христиане, греки, иранцы, арабы, армяне, тюрки.

С ними теперь беседует он в своем медресе. Отправляется в далекие прогулки. Проводит недели в православном монастыре Платона Мудрого в Силле, пляшет и читает стихи в садах и виноградниках Коньи. Они, ремесленники и торговцы, крестьяне и вольноотпущенники, братья ахи и воины-ахи записывают его стихи, запоминают их наизусть, несут его слово людям. Они охраняют его от злобы и зависти улемов, от ненависти вельмож и феодалов.