Дорога на Берлин

Воронцов опустил письмо и усталым жестом потер переносицу. Все молчали. За окном с шипеньем и треском взвились первые ракеты фейерверка. Донеслись клики и аплодисменты гостей.

— Россия! — раздался вдруг глухой взволнованный голос Бутурлина. — Что устоит против славы наших войск! Теперь этот Фридерик Великий увидит, что значит нажить себе врагом Россию. Ее войска идут, сражаются, берут крепости… Отечество наше посылает своих сынов спасать союзников, которые признают, что достаточно имени русского, для того чтобы ободрить их солдат и устрашить неприятеля.

Шатилов, неподвижно сидевший в своем кресле, с восторгом глядел на Бутурлина. Он заметил, что на лице государыни также мелькнула растроганная улыбка. Но в ту же минуту раздался холодный голос Петра Шувалова:

— Мы все с сочувствием выслушали сенатора Бутурлина. Однако сейчас нам надлежит решить неотложно важную задачу. Удрученный победами российской армии, король прусской надеется спастись посредством заключения скорейшего мира. Его министр Финкенштейн предписал прусскому посланнику в Лондоне хлопотать, чтобы Англия взяла на себя роль посредника. Нам переслали список с эпистолы Финкенштейна. «Только одно чудо, — пишет прусский министр, — может нас спасти. Поговорите с Питтом не как с министром, а как с другом. Быть может, он сумеет устроить заключение мира».

Елизавета Петровна задумчиво глядела перед собою.

— Если король прусской в нынешнюю войну ослаблен не будет, — сказала она, — то значение его несравненно более увеличится, либо свет скажет, что он непобедим. Мы же останемся окружены или неприятелями, или ненадежными соседями.

— Ваше величество совершенно правы, — подхватил Воронцов, — нам придется содержать в готовности значительные силы на границах, а это станет несравненно дороже, чем окончание войны в одну кампанию, как бы дорого эта кампания ни обошлась. Вот почему нам надлежит немедленно предпринять меры для пресечения умыслов короля прусского. Ее величеству благоугодно тотчас заслушать секретный рескрипт, на сей случай мною выработанный. Рескрипт этот будет отвезен фельдмаршалу Салтыкову пребывающим ныне в Петербурге премьер-майором Шатиловым, — он кивнул головой на Алексея Никитича.

Следуя его взгляду, все повернули головы к Алексею Никитичу, словно впервые увидели его. Шатилов почувствовал себя так, точно его выставили напоказ обнаженным. «Секретный рескрипт, — думал он в эти мгновенья. — А великого князя и Екатерину Алексеевну не позвали. Должно, не доверяют. Как же тогда?..»

Додумать смутно мелькавшую мысль не удалось. Воронцов тихим, но отчетливым голосом уже читал проект рескрипта главнокомандующему:

— «Вам надлежит, будучи в соединении с графом Дауном, крайне того престерегать, чтоб не токмо никакие прусские предложения без нашего наперед ведения и соглашения выслушиваемы и принимаемы не были, но чтоб еще меньше оставлялись затем операции, способом которых надежнее и честнее можно прочный мир получить, нежели опасной негоциацией».

«Рескрипт! — рассуждал про себя Алексей Никитич. — Стало быть, сей же час ехать. А как же поручение великой княгини? Как же Таген? Неужели так и не придется мне сорвать с него маску, не маскарадную, а другую, которую сей негодяй к общей опасности носит?»

— «Буде король прусский, — читал Воронцов, — находясь в крайней слабости, весьма приманчивые австрийскому дому предложения делал бы, то надобно предубеждения или и самого ослепления чтобы не видать, что тем король прусский искал бы только на один тот час льготу себе сделать и паки с силами собраться к новому, еще бедственнейшему нападению, умалчивая о том, что такой поступок пред союзниками еще меньше оправдан быть может, и умалчивая о том, что к получению единожды навсегда прочного и честного, а союзникам выгодного мира, конечно, иного способа нет, как привести короля прусского силой оружия в несостояние делать новые общему покою возмущения…»

— Господин Шатилов, — прозвучал тише обычного утомленный голос Воронцова, — сей утвержденный рескрипт вы должны незамедлительно отвезти фельдмаршалу в его винтер-квартиру. Можете приватно передать ему слышанные здесь суждения членов Конференции. Тотчас по наложении печатей вам будет вручен пакет. Надеюсь, что через час вы будете в возможности выехать.

Шатилов вытянулся, отдал честь и мерным военным шагом вышел из кабинета.

Глава четвертая

Безымянный колодник

Брат Петра I, Иван Алексеевич, имел дочь Анну. Она была выдана замуж за курляндского герцога. Но в 1730 году дворянство пригласило ее на опустевший российский престол.

Анна Иоанновна была бездетной. Озабоченная мыслью о преемнике, она выписала из немецкого герцогства Мекленбург свою тринадцатилетнюю племянницу, Елизавету. Девочка была протестанткой. Ее приобщили к православию, назвали Анной, по отцу Леопольдовной, и стали воспитывать.

Потом из Брауншвейга выписали столь же юного герцога Антона-Ульриха и нарекли его женихом. Молодая пара воспитывалась совместно. Они проводили вместе целые дни, одна и та же розга частенько прогуливалась по их спинам, но все это не могло сблизить их характеров: будущие супруги дичились и чуждались друг друга.

Разумеется, это никак не повлияло на государственные замыслы императрицы. Когда Анна Леопольдовна и ее жених подросли, их обвенчали, и в 1740 году на свет появился долгожданный наследник престола. Ребенку дали имя Иван. Набожная Анна Иоанновна отпраздновала рождение внука пышными молебнами во всей стране. Ей порядком уже надоели шуты, скоморохи, ледяные дома и карнавалы. Ребенок занял ее воображение. Она поместила его поблизости от себя и поручила надзор за ним особенно доверенным лицам. Мать младенца, Анну Леопольдовну, почти не подпускали к сыну. Чужие руки пеленали и качали его.

Мальчик оказался очень болезненным. Но так как от наследника престола и не требовалось, чтобы он родился Геркулесом, то двух месяцев отроду младенец был объявлен наследником престола. В честь его была выбита медаль, на которой было изображено, как Анна Иоанновна протягивает ему корону; во всей стране снова служили молебны, поэты слагали оды.

В том же 1740 году Анна Иоанновна умерла. Малолетний император остался со своей матерью.

Худшей опоры нельзя было и придумать. При Анне Иоанновне главные посты в государстве занимали немцы. Мелкий курляндский дворянин Бирон настолько вошел в доверие к императрице, что стал полновластно распоряжаться в России.

Среди народа росла ненависть к засилью иноземцев. При Анне Леопольдовне это засилье продолжалось.

Дворяне роптали все сильнее. Они желали видеть на троне русского человека, и, вдобавок, человека, целиком обязанного им, человека верного, при котором им будет привольно жить. Такой человек был: дочь Петра I, Елизавета.

Однажды Елизавета спросила у бывшего тверского архиепископа Феофилакта Лопатинского, знает ли он ее.

— Ты — искра Петра Великого, — ответил Лопатинский.

Анна Леопольдовна не сумела завоевать ничьих симпатий. По целым дням она сидела в своей спальне, немытая, нечесанная, вечно ссорясь с мужем. Никто не был предан регентше. Дни ее правления были сочтены.

Ночью 25 ноября 1740 года Елизавета Петровна явилась в казармы Преображенского полка.

— Ребята, вы знаете, чья я дочь? — обратилась она к гренадерам. — Пойдете ли вы за мной?

— Матушка! Умрем за тебя, — хором закричали они и, разобрав ружья, двинулись в Зимний дворец.

Елизавета не поспевала за ними. Тогда гренадеры взяли ее на руки.

Когда несколько десятков преображенцев подошли зимней ночью к дворцу, только один человек попытался оказать им сопротивление. Это был барабанщик, приготовившийся забить тревогу. Домашний врач Елизаветы, француз Лесток, проколол ножом кожу барабана. Караульные солдаты, зевая, дали себя арестовать.

— Сестрица, пора вставать, — сказала Елизавета, входя в комнату регентши.

Анна Леопольдовна, увидав нежданно появившуюся в спальне Елизавету с гвардейцами, даже как будто не удивилась.