Дорога на Берлин

— Как! Это вы, сударыня? — только и сказала она. Растерявшиеся больше ее гвардейцы уронили одну из ее маленьких дочерей. Девочка ушибла голову; мать взяла ее на руки и безмолвно отправилась в Шлиссельбург.

О малолетнем императоре вспомнили в последнюю очередь. Его вынули из кроватки и плачущего повезли вслед за матерью. В санях он кричал и метался. Холодные мерцающие звезды освещали его путь.

Жизнь неудачливого императора Ивана VI протекала своими путями. Из Шлиссельбурга низверженное семейство отослали в Ригу, с тем чтобы отпустить в Брауншвейг. Но в дело вмешался Фридрих II. С брауншвейгскими герцогами у него были свои счеты, и он начал забрасывать Петербург эстафетами о гибельных последствиях предполагаемого шага. Елизавета заколебалась. Несколько горьких, непочтительных слов Анны Леопольдовны, о которых было тотчас донесено, усилили эти колебания. А тут пришло сообщение, что маленький Иван сказал Салтыкову, приставленному стеречь пленников:

— Вот я вырасту большой — и срублю тебе голову.

Елизавета ужаснулась: так вот кого она собиралась выпустить на волю! Было принято новое решение: курьер помчался в Ригу, низложенная царская семья перевозилась в глубь России. Эта «глубь» оборотилась сперва городом Раненбургом, подле Рязани, потом вскоре — Холмогорами. Холмогоры стали могилой для Анны Леопольдовны и ее мужа, герцога брауншвейгского. Дочери были через тридцать лег отпущены Екатериной II в Мекленбург. Но всего трагичнее сложилась жизнь мальчика.

В шумной веренице балов и машкерадов Елизавету неотступно преследовал образ маленького нецарствовавшего государя. Что было делать с ним? Когда все семейство Анны Леопольдовны перевозили в Холмогоры, Ивана отделили от матери. Весь мир сосредоточился для него в маленькой комнате и двух грубых тюремщиках. Ребенок дичал. Но получавший пищи ум начал тупеть.

Через некоторое время Елизавете подсказали решение: отправить мальчика в Холмогоры, но «в интересах государственной необходимости» поместить его изолированно от домашних, в полной тайне. Вскоре в Архангельскую губернию выехал офицер Миллер с женою и сыном Григорием.

Ямщики и станционные смотрители дивились на странную семью.

— Васильич, што за чудо? Мальчонка ахфицера никогда папаней не зовет.

— Ин, верно… Да и самого когда кличут, не откликается, словно бы и не его совсем звали…

— А матка-то! Едет в другой карете — и хуть бы разок на дите взглянула! Так за всю дорогу ни разу и не посмотрела. А вить стужа какая…

— Знать, в столице баре так живут теперя…

В Холмогорах Ивана поселили под строжайшим надзором. Даже жена Миллера не имела права видеть его. Когда разразилась эпидемия оспы, в Петербург пошел запрос, можно ли допускать в случае болезни лекаря.

Бродя по узкому дворику, мальчик тоскливо вглядывался в щели забора. За домом лежал пестрый луг, цвели неведомые цветы, резвились животные.

— Пусти меня, — робко просил он Миллера.

Тот, вздыхая, качал головой.

— Не велено, Григорий.

— Я не Григорий. Меня Ваней звали. Я царем был.

— Тсс… тише. Услышит кто, ни тебе, ни мне головы не сносить. Кто тебе эту блажь втемяшил? Какой из тебя царь? Царь в каретах золоченых ездит.

— Я видел царя на картинке, — соглашался Иван, — в карете, а вокруг конники. Научи меня грамоте, я читать буду, скучно мне.

— Не велено, — отмахивался Миллер. Но после одного такого разговора он украдкой принес книгу и, озираясь по сторонам, стал водить карандашом по строчкам. — Аз… буки… веди… Повторяй за мной, горемычный.

Следы малолетнего императора усиленно заметались. Он давно жил в Холмогорах, а провизию для него высылали в Раненбург. Одного мещанина, у которого нашли отчеканенный ранее рубль с изображением Ивана, сослали в Сибирь.

…Годы шли медленной чередой. Полярная ночь сменялась неугасавшим днем, но ничто не изменялось в существовании пленника. Бродя по своему дворику и подолгу глядя на яркие сполохи, он мучительно старался припомнить свое детство. Перед ним мелькал образ пышной ласковой дамы; обрывки воспоминаний, волнующих и непонятных, теснили сто воображение. В отчаянии он спрашивал у Миллера, у караульных солдат, кто он. Миллер отмалчивался, солдаты смеялись. Иван убегал от них и, зарываясь в грязные подушки, плакал бессильными слезами.

Однажды в ночной, неурочный час его позвали в кордегардию. Незнакомый нарядный офицер с любопытством смотрел на него.

— Собирайтесь. Мы с вами сейчас поедем.

— Куда?

— Не велено сообщать.

Опять «не велено»!.. Все равно, лишь бы уехать от опостылевшего забора, от унылого дворика, от пугающих таинственных сполохов.

Иван не знал, что в предыдущем году пойманный беглый преступник Зарубин показал на допросе, что доходил в своих странствиях до Берлина и что король Фридрих призвал его там к себе и уговаривал выкрасть малолетнего императора из холмогорского далека и поднять его именем раскольников.

К рассказу беглого отнеслись с сомнением, но вывели заключение, что местопребывание свергнутого императора уже не тайна, а потому надлежит, осторожности ради, перевести его в другое место, да понадежнее. А куда же, как не в Шлиссельбург?

В пути Иван на все глядел с изумлением.

— Что это? — спрашивал он своего спутника.

— Шлагбаум.

— Зачем это? — И, не дожидаясь ответа, вдруг спрашивал: — А какой год у нас сейчас?

— 1757-й… Не приказано с вами разговаривать.

Так подъехали они к Петербургу. Офицер приказал задернуть шторы на окнах кареты, но Иван по доносившемуся уличному шуму понял, что они прибыли в большой город.

— Согласно инструкции я должен завязать вам глаза, — сказал офицер, когда карета остановилась.

Иван послушно наклонил, голову, пока провожатый стягивал у него на затылке плотную темную повязку. Его долго вели по лестницам и коридорам; потом офицер снял повязку и удалился.

Иван увидел себя в просторной, роскошно убранной комнате. Смутные воспоминания с новой силой шевельнулись в нем. Золотые канделябры, лепные узоры на потолке, нагие прекрасные женщины на картинах — все это было странно знакомо.

— Подойдите сюда, — раздался чей-то мелодичный голос.

Он обомлел: у окна стояла невиданно прекрасная дама в мехах и бриллиантах. Подле нее — представительный мужчина.

Он робко подошел и, потупясь, остановился.

Ему было теперь семнадцать лет. Он был высок ростом, с орлиным носом, большими голубыми глазами и вьющимися белокурыми волосами. Лицо его было покрыто неестественной, мраморной бледностью.

Елизавета пристально рассматривала его.

— Граф, — тихо сказала она стоявшему подле нее мужчине, — поговори с ним.

Шувалов ласково произнес:

— Не бойтесь, молодой человек. Вам не сделают ничего худого.

— Я н-не боюсь, — вымолвил Иван. Голос у него был приятный, но он сильно заикался.

— Чего бы вы хотели? — продолжал Шувалов.

— С-солнышка мало… Гулять не пускают. И с-скучно тож. Книжечку дали бы…

— Как зовут вас?

Юноша недоуменно молчал; взгляд его блуждал по сторонам. Видимое усилие отразилось на его лице.

— Н-не знаю, — тихо сказал он. — Иваном к-кликали, ништо Григорием. Не п-помню я.

Дама сочувственно смотрела на него. Потом, поманив Шувалова, отошла с ним в дальний угол.

— Довольно, граф Петр, — прошептала она. — Сам видишь, не гож он в монархи. Жалок он, бедненький. Может, отпустишь его на волю?

— Как прикажете, государыня, — жестко ответил Шувалов, — токмо не пожалеть бы потом: коли вороги сего юношу для козней злоумышленных используют. Нет, уж лучше, если не нам, никому пусть не послужит. Надлежит его спрятать так, чтоб ни одна душа о нем не проведала.

— Ну, как знаешь, — вздохнула императрица. Она еще раз сочувственно взглянула на юношу, неожиданно погладила его по вьющимся кудрям и, шумя платьем, вышла из комнаты.

Ивану снова завязали глаза, повезли по тряской мостовой, потом посадили в лодку. Ласковые волны плескались о борта, что-то лепетали непонятным говорком. Ивану разрешили опустить руку в воду, и он с наслаждением ощущал неведомую речную прохладу. Плыли долго, солдаты тяжело дышали, выгребая против течения. Наконец лодка причалила, загрохотали тяжелые ворота, опять потянулись длинные коридоры, в которых гулко отдавались шаги и голоса.