Падение Трои

София видела — это были не случайные царапины: здесь встречались кривые линии и диагонали, были и параллельные линии, причем в определенной последовательности. И тут, начав понимать, она чуть не уронила табличку. У нее задрожали руки, и она положила табличку рядом с собой. Горло перехватило.

София тихонько встала и подошла к мужу и Леониду, которые стояли рядом у стены древнего дворца.

— Генрих, — сказала она. — Генрих. Я нашла вещь, которая может заинтересовать тебя.

Что-то в ее голосе привлекло внимание Оберманна. Он медленно повернулся.

— Да, дорогая?

— Я нашла какие-то надписи.

— В Трое нет надписей.

— Значит, какие-то клейма. Поставленные человеком, несомненно.

— Что ж, давай взглянем на твои клейма.

Они подошли к той стороне траншеи, где работала София. Она указала на плоскую табличку, лежавшую на стене.

Леонид бережно взял ее и стал изучать.

— Не знаю, что и сказать, профессор. Никогда не видел ничего подобного.

Оберманн протянул руки, Леонид осторожно передал ему табличку. Оберманн низко наклонился над ней, словно нюхал или собирался попробовать на вкус. Он оставался в такой позе несколько мгновений, и когда поднял голову, София заметила у него на глазах слезы.

— Где ты нашла это, София?

— Здесь. Здесь их много, они разбросаны по земле. Но, Генрих, это не камни.

— Нет. Не камни. Это глиняные таблички, обожженные на сильном огне. — Он говорил очень медленно и внятно. — Знаешь, что это, София? Это письменный документ. Страницы.

— В Трое не было письменности, профессор. Датировка…

— В Трое была письменность, Телемак. Вот она, письменность Трои. Их слова. Их язык. После трех тысячелетий молчания они снова говорят с нами.

Во второй половине дня они собрали все таблички и решили продолжить работу в этой части раскопа.

Оберманн был молчалив. Он казался рассеянным и сомневающимся. Когда София спросила, отчего он не в духе, он улыбнулся.

— Нет, нет, ничего подобного. Просто еще не могу этого понять. Я растерян. — В дом, где были сложены таблички, вошел Лино. — Вот человек, который видит то, что нам недоступно. Садитесь, мсье Лино. Я покажу вам удивительную вещь. — Лино пальцами правой руки быстро ощупал табличку, которую дал Оберманн.

— Знаки прочерчены в глине стилом или другим острым предметом, — сказал он. — Нанесены чисто и умело. Решительно. Это не иероглифы, герр Оберманн. Не пиктограммы.

— Не египетские.

Совсем не египетские. Символы идут в линейной последовательности. Вы видите прямые линии, отделяющие один ряд символов от другого? Это форма линейного письма. Я не встречал ничего похожего раньше. — Он повернулся к Оберманну и Софии. — Из всех сокровищ, которые мы к этому времени нашли в Трое, это самое ценное. Вы не сумеете спрятать его от турок.

— Я и не собираюсь, мсье Лино. Я уже сообщил Кадри-бею. Наш надзиратель подпрыгнул, как корова на луне.

— Корова перепрыгнула через луну, Генрих.

— И ринулся телеграфировать в Константинополь. Я до сих пор не могу поверить. А вот и сам властелин.

К ним подошел Кадри-бей.

— Я даже не знал, как описать их. Сказал только, что это таблички со знаками, — сказал Кадри-бей.

— Вот. Смотрите на них, Кадри-бей, и восхищайтесь. — Надзиратель с интересом разглядывал таблички, но не дотрагивался до них. — Это первые образцы письменности в Европе.

— Мы не в Европе, герр Оберманн. Мы в Турции.

— Что за узость взгляда, Кадри-бей. Ведь это Троя. Земля греков. Земля Гектора и Приама.

— Это еще следует доказать.

— Доказать? Поэмы Гомера доказывают это без малейшего сомнения! — Оберманн поднял одну из табличек. — Вот их первые слова. Они разговаривают с нами через бездну времен. Я вижу их на том берегу… — Он оборвал фразу и обернулся к жене. — Я не должен плакать перед этими господами, София. Отругай меня. Обвини в том, что я разыгрываю драму.

— Я не могу обвинить тебя ни в чем, Генрих, кроме как в любви к Трое.

— Я знаю. А вы, Кадри-бей, разделяете эту мою любовь, правда?

— До тех пор, пока Троя остается турецкой.

Лино продолжал ощупывать табличку.

— В мире нет человека, который смог бы растолковать эти знаки, — произнес он. — Они не похожи ни на какие другие.

— Не будем отчаиваться с самого начала, мсье Лино. У нас есть неоценимое преимущество. Мы знаем, что это были греки.

— Тысячи лет отделяют эти знаки от слов Гомера. Не знаю, сможем ли мы использовать слово "греческие", чтобы описать их.

— А какое бы слово вы подобрали?

— Не представляю себе.

— Пусть так и будет. Будем называть их Нетексты из Негорода в Нигде. — Тон Оберманна смягчился. — Простите, Лино. Как вы могли заметить, я перевозбужден. Кажется, я не сомкну глаз до конца своих дней. Мы должны быть смелыми. Безрассудно смелыми. Почему бы нам не расшифровать эти символы? Если мы допускаем, что это греческий, а я на этом настаиваю, эти слова постепенно раскроют нам свое значение. Умершие заговорят.

Музей древностей в Константинополе, получив послание Кадри-бея, проинструктировал Оберманна, чтобы тот был крайне осторожен в обращении с табличками, чтобы он обеспечил их сохранность и ждал дальнейших инструкций. Директор музея тем временем связался с коллегой, Огастесом Франксом из Британского музея в Лондоне, где не так давно был создан новый отдел, занимающийся "протоисторической письменностью". Оба директора сошлись на том, что Александр Торнтон, блестящий молодой человек, член новой команды, должен как можно скорее отправиться в Гиссарлык.

— Какой-нибудь музейный червь, — сказал Оберманн Софии. — Бледный англичанин. Я хорошо знаю англичан. Они либо нахалы, либо трусы. Либо лицемеры. Вроде нашего друга, преподобного Хардинга. Разве Хардинг может нести туркам христианство? Да он скорее обратит обитателей Оксфорда в язычников. — Сняв шляпу, он принялся ею обмахиваться. — Интересно, какого типа англичанином окажется мистер Торнтон.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Александр Торнтон, сев на корабль в Тилбери, через три недели прибыл в Трою. Он не показался Софии музейным червем, как предполагал ее муж. На взгляд Софии он скорее походил на спортсмена или альпиниста. Он был высок, очень строен, с заметным после трехнедельного пребывания в море загаром.

Кадри-бей настоял на том, чтобы приветствовать Торнтона в Трое со всей торжественностью. София внимательно, если не сказать жадно, наблюдала за молодым человеком, в то время как он обменивался рукопожатиями и поклонами с руководителями экспедиции и пил поданную ему чашечку турецкого кофе. Он не был неловок, напротив, манеры его отличались сдержанностью и точностью.

— Надеюсь, что застал вас в добром здравии, сэр, — обратился он к Оберманну.

— Никогда в жизни не чувствовал себя лучше, мистер Торнтон. Я просто цвету.

— Рад слышать это, сэр. Мы в Англии слышали о вашей великолепной работе. А теперь еще и это…

— Вы скоро увидите мою великолепную работу, мистер Торнтон. А сейчас позвольте представить вас фрау Оберманн.

— Очень рад. — Торнтон склонил голову, прежде чем взял ее руку, но не сумел скрыть удивления, встретив на раскопках женщину.

Оберманн засмеялся и хлопнул его по плечу.

— Вы не считаете, что здесь неподходящее место для женщины?

— Напротив, я в восхищении.

— Сказано очень по-английски. Разве я не говорил тебе, София? Они всегда учтивы. А знаете, мистер Торнтон, что вы стоите как раз на том месте, где когда-то греками был водружен деревянный конь.

— Это честь, несомненно. Но я всегда считал, что легенда об этом коне… просто легенда.

— Вы слишком долго пробыли в Британском музее, мистер Торнтон. Вы разучились удивляться.

— Я начал работать в музее полгода назад, сэр. Так что вы не должны приписывать мои недостатки пребыванию там. Они мои собственные.