Падение Трои

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Он тяжело опустился на колени, взял ее руку и поднес к губам.

— Целую руку будущей миссис Оберманн. — Он говорил по-английски. Ни она, ни ее родители не знали немецкого, а он не любил простонародного греческого. Находил его вульгарным.

София Хрисантис посмотрела вниз, на его лысину, и заметила небольшой шрам.

— Ты был ранен, Генрих?

— Обломком статуи Зевса. На острове Итака. Я нашел там дворец Одиссея, этого странника. Я обнаружил комнату, где его жена, Пенелопа, занималась своим бесконечным ткачеством. Она хранила ему верность. Ты будешь моей Пенелопой, София.

— Надеюсь, ты не уедешь так далеко.

— Ты всегда будешь со мной. — Он с некоторым трудом встал и поклонился ее родителям, стоявшим бок о бок у окна. — Я буду молиться за тебя каждый день. Проживи я хоть тысячу лет, я не забуду тебя. — За окном по пыльным улицам сновали конные экипажи; краем глаза он увидел трех женщин, державших зонты, чтобы защититься от яркого солнца ранней афинской весны. Они шли по булыжной мостовой и болтали. Все три были в бледно-зеленых платьях и белых шляпках с белой вуалью. Сразу было понятно, что они сестры. — Сегодня день, предвещающий добро. Ваша дочь будет моим товарищем в трудах, Греция высоко оценит ее, — обратился Оберманн к родителям невесты.

— У нее нет иного желания, чем стать вашей женой, герр Оберманн. — Мадам Хрисантис чуть заметно кивнула, словно в знак официального подтверждения. — Мы научили ее тому, что жена — тень своего мужа.

— Немецкие женщины не поверили бы вам.

— Поэтому вы и женитесь не на немке.

Оберманн засмеялся. Он уже понял, что мадам замечательная женщина, и надеялся, что дочь унаследовала ее характер.

— Моя жена будет мне товарищем в поисках забытого прошлого ее родной страны. Она окажется в стенах Трои!

— У Софии страсть к учению, это правда. — Полковник Хрисантис счел необходимым вмешаться в разговор, ведь речь шла о будущем его единственной дочери. — С тех пор, как мы получили ваше первое письмо, она читает мне Гомера.

— Она рисует карты со схемами сражений, — добавила мадам Хрисантис

— Очень хорошо. Прекрасно. — Оберманн снова взял Софию за руку. — Она вторая Афина, столь же образована, сколь прекрасна.

— Я не хочу быть богиней, Генрих.

— Жду не дождусь момента, когда привезу тебя на равнину Трои. Я покажу тебе место, где сражались Гектор и Ахилл. Дворец Приама. И стены, с которых троянские женщины смотрели, как их воины бьются с захватчиками — Агамемноном и его воинами. Это произведет на тебя впечатление, София.

— Но ведь это было так давно, Генрих…

— Для меня нет. Это вне времени. Вечно.

— Не знаю, сумею ли я заглянуть так далеко.

— Моя жена сумеет увидеть все.

Несколькими днями ранее Оберманн повел Софию во двор дома, где уже царила вечерняя прохлада, и сел рядом с ней на мраморную скамью.

— Ты должна стать моей, София. Раз я так ре шил, то не передумаю. Я непоколебим. Увидев твою фотографию, я сразу понял, что ты принадлежишь мне.

— Значит, ты выбрал меня без причины?

— Мы совершаем поступки, потому что совершаем. Объяснения не нужны. Ваши драматурги знали это. Гомер знал.

— Я думала, ты полюбил меня, потому что я женщина, которая читает Гомера.

— Частично. Вот мы и соединились. Но это еще и судьба, София. Такая же тяжкая и отчаянная, как жизнь.

Церемония состоялась в небольшой церкви Святого Георгия, позади Одос Эрму на маленькой площади. Свадебное угощение готовили слуги Хрисантисов. Они непрерывно обсуждали и сравнивали достоинства невесты и жениха. Девушки считали, что он слишком стар для Софии. Ей было двадцать пять, а герру Оберманну, должно быть, пятьдесят, нет, больше пятидесяти. Скоро он располнеет, станет носить очки с толстыми стеклами; к тому же он маленького роста, с большой круглой головой, похожей на пушечное ядро.

— Он слишком громко говорит, — заметила Мария Кармениу. — Его голос гудит по всему дому.

— На немецкий лад, — объяснил Никола Заннис. — Они сильные. Нетерпеливые.

В свою очередь высказались дворецкий и камердинер. София Хрисантис молода — некоторые даже называют ее красавицей, — но характер у нее отвратительный, как у ее матушки. Она сладка с ним, как мед Гиблы; но мужчины пророчили, что после брачной ночи это долго не продлится.

В чем все слуги были согласны, так это в том, что герр Оберманн, должно быть, заплатил за молодую жену большой выкуп. И были ему за это благодарны. В последние месяцы хозяева настолько сократили расходы, что их стало почти невозможно обманывать.

Брачный пир, разумеется, был обильным, со всеми полагающимися в таких случаях сладостями и деликатесами.

Оберманн выпил много вина и даже просил подать баварского пива, но пива не было.

Прежде чем кончилось застолье, он, вопреки всем правилам, поднялся и произнес речь. Он начал с того, что восславил красоту греческих женщин на примере мадам Хрисантис, сидящей во главе самого восхитительного стола со времен, когда Афродита пировала в окружении зефиров и нереид. Ее супруг, великий человек, гордость Национальной патриотической армии, полковник Хрисантис, который доблестно сражался с азиатами, заслуживает особых похвал; но самой высокой хвалы он заслуживает за то, что его мощные чресла породили прекраснейшую дочь.

— Не хотите ли вы поднять бокалы за юную даму, которую я имею честь называть фрау Оберманн? — Оберманн поднял бокал. — Она станет моим товарищем в полевой работе. Благодаря стараниям родителей она любит учиться. Она с раннего детства любит поэмы Гомера, и она выразила сердечное сочувствие моим целям. Когда я вернусь на равнину Трои, а я сделаю это очень скоро, со мной будет благословение, большее, чем Палладиум[1], защищавший этот древний город! — Он начал читать наизусть отрывок из Илиады, в котором богиня, совоокая Афина, вселяет храбрость и надежду в грудь силача Диомеда. Язык древних греков понимала одна София. Остальные слушали Оберманна в недоуменном молчании.

Когда застолье закончилось, Оберманн неистово плясал во дворе дома Хрисантисов. София стояла вместе с другими замужними женщинами, а он подпрыгивал и взбрасывал руки, имитируя пляски турецких крестьян, которые ему доводилось наблюдать в маленьких деревушках около Трои. Он начал ужасно потеть, казалось, его лысая голова плавится в лучах вечернего солнца. Как я буду любить человека, думала София, который так плохо танцует?

В ту ночь, после того, как он и София удалились в супружескую спальню — кровать, по обычаю, была усыпана цветами, — служанка на том же этаже проснулась от какого-то воя. Она поспешила в коридор и приложила ухо к двери спальни Оберманнов. Вой прекратился. Но она услышала пение герра Оберманна и звук, похожий на топот по деревянному полу. Перекрестившись, она вернулась в свою комнату. Ей не могло прийти в голову, что это был немецкий марш.

На следующее утро за завтраком, к нескрываемому удивлению родителей, София быстро справилась с лежавшими перед ней хлебом и финиками, съела сыр и консервированный язык и даже сгрызла несколько маслин, которыми обычно пренебрегала. Раньше она именовала их "крестьянской пищей", но сейчас, кусая упругую черную кожицу, казалось, получала удовольствие. Муж ее, по обыкновению, ел торопливо, недоверчиво посматривая вокруг. Он пожирал пищу, словно опасаясь, что ее отнимут.

София в первый раз попыталась в чем-то убедить его.

— Так ты повредишь себе, Генрих. Ты слишком быстро ешь.

— Мне ничего не повредит. Я крепок. Я полон энергии. Ты знаешь еще кого-нибудь, кто плавает в море на рассвете? Или до завтрака целый час скачет верхом? — Он каждое утро рано вставал и встречал восходящее солнце, вздымая руки, приветствовал "розовоперстую зарю", "rhododaktulos eos"; затем скакал верхом к гавани Кофас и, к удивлению моряков и рыбаков, которые не считали море местом отдыха, нырял в воды залива Сароникос. — И как ты можешь давать мне советы по поводу здоровья, София? Ты пьешь слишком много кофе. Это яд для почек. У нас дети будут карликами.

1

Палладиум — священная статуя-оберег, обычно изображавшая Афину-Палладу. Являлась святыней и талисманом города, в котором хранилась. (Здесь и далее примечания переводчика.)