Переворот

— А ты знаешь, — спросил я его, — что программа вашего правительства по вакцинации скота привела к увеличению поголовья нашего скота, несмотря на то что в этом районе нет ни фуража, ни воды?

— Я читал об этом в каком-то докладе, но...

— И что глубокие колодцы, которые иностранные правительства помогали бурить, испортили кочевникам пастбища, так что у нас теперь пустыни, окруженные колодцами? Кроме того, знаешь ли ты, что на протяжении пяти лет в этом районе не менялся климат и что «человеческая катастрофа», как ты это называешь, является для нас условием человеческого существования?

— О'кей, о'кей, лучше поздно, чем никогда. Мы теперь тут, и из-за чего задержка? Я не могу добиться, чтобы кто-то поговорил со мной.

За моей спиной усилилось ворчание терявших терпение туарегов и вместе с ним усилилось и быстро исчезло неуместное здесь сладкое дыхание парикмахерской.

— Я буду говорить с тобой, — сказал я, повысив голос, чтобы те, кто меня услышит, могли по крайней мере понять, что я пошел в наступление. — Я — Эллелу. И я говорю от имени народа Куша. А народ Куша не приемлет капиталистическое вмешательство в любой форме. В желудках моего народа нет места для объедков со стола общества, которое угнетает народ и где нет Бога. Дайте вашим черным свободу, прежде чем сваливать ящики с канцерогенным мусором на священную землю Куша!

— Послушай, — взмолился он, — Зандж принимает тонны зерна в день, и у них там работают китайские советники. Все это политическое дерьмо следует отбросить в сторону, и вообще, нечего на меня орать: я в колледже все время участвовал в маршах за гражданские права.

— И как и следовало ожидать, теперь интегрировался, — сказал я. — Ты, видимо, полагаешь, что я понятия не имею о методах, применяемых твоей страной. Что же до Занджа, то мне говорили, что вы облагодетельствовали его голодающих граждан тоннами второсортного сорго, грубым зерном, выращиваемым для скота, от которого у людей возникает жуткий понос.

Услышав это, он поутратил немного наглости и заговорил более доверительно.

— Угу, кое в чем мы напортачили, но не забывай, эти дикари привыкли есть мясо и молоко, содержащие высокий процент протеина. Они едят лучше нас. А мы посылаем то, что имеем.

— Ясно, — сказал я, глядя вверх, на террасу ящиков, освещенных факелами, которые кто-то из толпы свидетелей зажег за моей спиной. На целом ярусе значилось: «Пшеничные колечки», а на стене из картонок, уходившей в темноту, к горевшим над пустыней звездам, крупными буквами снова и снова повторялось: «Тотал».

— Послушай, — пытался продать мне свой товар американец, — эти каши к завтраку — стоит добавить к ним немного молока и сахара, если они у вас есть, — это же динамит, не отказывайся от них. Вы же едите корни кактуса — мы это знаем. — И уже другим тоном, по-мальчишески уважительным, он спросил: — Ты в самом деле Эллелу? Мне нравится кое-что из того, что ты написал в изгнании. Мы должны были читать это в Йеле по списку политической литературы, которую я изучал.

Значит, он знал, что я был в изгнании. Это уже вторжение в мою личную жизнь. Смятение охватило меня. Я снял солнечные очки. От горевших факелов было удивительно светло. Мне что же, причитается гонорар? В глубине моего мозга отдавался речитатив толпы: «Эллелу, Эллелу...» И, словно стремясь уйти от линчевания, я сделал шаг вперед, через невидимую границу между Сахелем и Кушем, к темневшей горе гуманитарной помощи. Увидев, что в этом политическом барьере образовалась пробоина, американец доверительно произнес: «Они действительно хотят получить этот товар», — тоном, дававшим понять, что противостояние окончено: я-де подпишу бумаги, он сможет оставить свой церемонный дар, веснушчатая жена примет его в свою постель в Танжере, а начальство рекомендует вернуть его в Вашингтон. Увы, ни в моей душе, ни в этой ночи ему не было уготовано спасение. Его бледный облик теперь, когда темнота полностью окутала нас, казался призрачным, бесформенным, а вернее, делал его похожим на паразита, напоминающего лишенное солнца нутро более благородного и независимого существа. Кочевники и их рабы зашуршали, переходя вслед за мной через границу, сгрудились со своими мерцающими факелами, образовав полукруг перед утесом из картонок — картонок с гигантскими латинскими буквами — и полиэтилена, так как наши благодетели отправили свой низкосортный сорго в прозрачных мешках, поэтому внутри видны были щепки и дохлые мыши, а скользкая поверхность отражала свет факелов, — факелов, которые, выбрасывая красные искры, высвечивали ступеньки алюминиевой лестницы, приставленной к этой скале, капли пота на серой, как у паразита, шее американца и взволнованные глаза туарегов.

— Эллелу, Эллелу...

В свое время их бормотание чудом высвободило меня из пустыни, а теперь мне надо было высвободить в себе силу к действию, показать себя лидером.

Рабское поведение нашего тубаба, который тяжело дышал и явно с трудом подавлял в себе панику, взывало к жестокости. Почувствовав, что сейчас состоится сделка, detente[11], он сказал мне:

— Без дураков, тут уйма настоящей еды: когда это разгружали, я, помнится, видел «Спэм» и порошковое молоко.

И он полез по лестнице, чтобы отыскать эти товары, а туареги тотчас подступили ближе, размахивая факелами и возмущаясь тем, что он туда забирается. Я с трудом расслышал то, что он кричал:

— Вот оно... «Карнейшн»... добавить три части воды...

— Но у нас нет воды, — крикнул я ему, стараясь, как мне теперь кажется, выиграть время для нас обоих. — В Куше вода ценнее крови!

Американца поглотила тьма, царившая между факелами и звездами.

— Это не проблема, — послышался сверху его голос. — Мы привезем сюда свои команды... устроим зеленую революцию... системы переносных траншей... пруд с лилиями на том месте, где ты сейчас стоишь... вот оно... нет, это суп-пюре из сельдерея...

Его голос, доносившийся сверху до массы туарегов, казался голосом ангела-сумасброда и вызывал у них невероятное раздражение. Они подошли еще ближе вместе со своими факелами, и источник голоса стал виден: белое пятно то исчезало, то появлялось все выше и выше на откосах и в расселинах воспламеняемых упаковок.

От отупляющего чувства ответственности рука моя налилась свинцовой тяжестью, тем не менее я высоко поднял ее и резко опустил, подавая сигнал, чтобы неизбежное исходило от меня.

И факелы опустились к основанию пирамиды — она превратилась в погребальный костер. Увидев дым и поднимавшиеся к нему языки пламени, а также то, что все склоны под ним окружены ликующими патриотами-кушитами, молодой американец, к чести своей, не стал молить о пощаде или пытаться спрыгнуть в безопасное место, которого не было, а наоборот: полез на самый верх и, призрачно освещенный пламенем, стал ждать своего мученического конца, к которому его на всякий случай практически и духовно, должно быть, подготовили в ходе обучения дипломатическому ремеслу, какое предоставляет его вероломная империя. Мы поразились, как тихо он умер. Или его крики заглушил рев надувшегося, как палатка, пламени, поглотившего эту гору сокровищ, украшением которой — подобно черной звезде — стала в свою последнюю минуту его корчившаяся фигура? Когда он стоял возле меня, я сквозь запах пота от долгого бесполезного ожидания и слабый устричный запах его убежденности почувствовал исходившие от жертвы запахи дома его детства, спертого воздуха в коридорах, мыла в уютной ванной, его юношеских пристрастий, ауры, окружавшей его алкоголиков-родителей, не имеющих представления о сексе, смрад пепельницы, говорящий о неудовлетворенности. Какое смутное желание творить добро, созданное мерцающим голубым светом телевизора с его странными тенями со всего света, привело этого человека к роковому краю, тогда как он считал, что находится в абсолютной безопасности? Я успокоил трепетавшее сердце некоторыми цитатами из Книги книг, которая все предвидит и, следовательно, всеобъемлюща: «В тот день люди разлетятся как мотыльки и горы станут холмиками шерсти. В тот день люди будут с опущенными лицами, сломленные и усталые, обожженные палящим огнем, и пить они будут из кипящего фонтана. Будут в тот день и люди с сияющими лицами в величественном саду, довольные плодами своего труда».

11

Разрядка (фр.).