Переворот

А туареги и их рабы подняли веселую возню. Опуку и Мтеса подошли охранять меня. В мою ладонь проскользнула маленькая рука. И я увидел, что Кутунда с запекшейся разбитой губой все еще находится со мной, значит, теперь я, а не Вадаль, ее покровитель.

Произошел первый гигантский выброс огня, и мы носом почувствовали, сколько сожжено зерна благодаря нашему победоносному жесту, так как в воздухе стоял благодатный аромат печеного хлеба, а ночь в пустыне увидела чудо — снег, — когда хлопья обгоревшего картона в изобилии полетели вниз, на землю.

II

Осенью, как называют это время года тубабы, Эллелу вернулся в Истиклаль, и происшествие, случившееся с ним на прямой дороге южнее Хулюля, близ исчезнувшего города Хайр, усугубило его каникулярное настроение. Треугольник, состоявший из него самого, Мтесы и Опуку, превратился в четырехугольник: к ним добавилась Кутунда, чье немытое женское тело привнесло в «мерседес» новый запах, пересиливший еле уловимый маслянистый запах германского изделия, неистребимую вонь верблюжьего навоза и висевший в воздухе запах жуткого костра, который проник в окна и, как дурное воспоминание, напрочь пропитал серый бархат. На протяжении многих миль они ехали молча — в мозгу каждого крутились свои колесики: Мтеса был занят управлением своей чудо-машиной, Кутунда думала о том, что с ней станет, и выпускала сквозь свое потрепанное куссабе зловонные щупальца страха и покорности судьбе, а Опуку, судя по всему, спал — его круглая голова почти не двигалась на мускулистой шее, несмотря на происходившую перед его мысленным взором смену картин (о чем Эллелу догадывался по тому, как Опуку время от времени стонал), — он видел жестокость, пламя костра, его одолевало похотливое желание обладать бледными, с прямым носом кочевницами в черных одеждах. В Куше мы не перестали мечтать о слиянии черной и белой кожи, толстых и тонких губ оседлых фермеров и кочевников, перемещающихся со своими стадами.

«Мерседес» ехал всю ночь, чтобы из темных закоулков нашей памяти стереть воспоминание о костре. Заря прорезала тьму и исчезла. Вблизи Хайра местность плоская и розовая, почва соленая и воздух мерцает: точка, увиденная вдали, растворяется при приближении или становится кроваво-красным валуном, который, казалось, упал из стратосферы. Эллелу, сидевший в мятом костюме цвета хаки, смотрел вперед, сквозь ветровое стекло, поверх плеча своего шофера, в то время как голова забывшейся Кутунды тяжело лежала на его плече. Тут точка, появившаяся на шаткой вершине треугольника, до которого сузилась ширина дороги, — горизонт все время качался на своей опоре, справа отступали бугристые подножия Булубских гор, а слева в облаках пыли с трудом различались очертания колючих зареба, — стала разрастаться со скоростью, далеко превосходящей скорость «мерседеса», и на расстоянии приблизительно в два километра превратилась в машину. Через несколько секунд — а время согласно законам относительности тянется как резина — чужеродная машина промчалась мимо с быстротою тени от крыла ястреба. Эллелу подивился, ибо это не был грузовик для перевозки земляных орехов, чье присутствие объяснимо, и не военный транспорт, а машина, которая никак не могла раскатывать по Кушу: это был большой грузовик с открытым кузовом, к плоской поверхности которого были цепями привязаны две одинаковые груды — некогда пузатые, а ныне механически спрессованные американские автомобили карамельного цвета. Моторы с них были сняты, а салоны, где некогда бунтовали дети, а взрослые занимались любовью и старики набирали мили на отдыхе, были раздавлены.

Резко повернув голову, чтобы проследить за грузовиком, быстро исчезнувшим среди подпрыгивающих розовых складок северных земель, Эллелу разбудил светленькую Кутунду. А кожа у нее была светлая или просто смуглая под слоем грязи, лицо круглое и большой рот, но губы не вывернутые. Ее губы, когда она пыталась ответить на его поцелуи, были словно приклеены сном к мелким, слегка вдавленным зубам. Она почувствовала тревогу Эллелу и смотрела на него широко раскрытыми глазами. А полковник схватил Мтесу за плечо и пронзительным лающим голосом, каким он объявлял по радио о каком-то строгом нововведении или репрессалии, спросил:

— Что это было? Ты видел?

— Грузовик, — ответил шофер.

— Какой грузовик?

— Большой. Быстрый. Здесь нет ограничения скорости.

— А ты когда-нибудь видел такой грузовик?

Ответ был дан после раздражающе долгого обдумывания:

— Нет.

— Откуда, ты считаешь, он ехал?

Шофер пожал плечами.

— Из города.

— Из Истиклаля? Да никогда в жизни. Где он мог взять эти... эти штуки, которые он вез? И куда он их вез?

— Может быть, из Занджа в Сахель. Или наоборот.

— Да кто же пропустит его через границу? Кто продаст ему горючее?

— Странная штука, — согласился Мтеса, но это занимало его не больше, чем если бы он увидел необычную птицу у скважины с водой или диковинно покалеченного нищего на улице. Невежда видит чудеса каждый день.

Эллелу пришло в голову, что Мтеса сочиняет в угоду ему, а на самом деле ничего не видел.

— А ну, скажи мне, что ты видел. Какую странную штуку?

— Большой грузовик, который вез раздавленные voitures[12].

— Что за voitures?

— Не «бензи».

Эллелу откинулся на спинку сиденья с чувством понесенного поражения. Он бы предпочел, чтобы грузовик привиделся ему. Лучше самому обезуметь, рассудил он, чем довести до безумия всю страну. Если то, что он видел, было реальностью, значит, он вынужден — вопреки желанию — действовать, принять меры против чужеродного вторжения, ибо он знал, что это явление для Куша оскорбительно, тогда как оно вполне обычно на шумных, насыщенных отравляющими газами, опасных шоссейных дорогах Соединенных Штатов. Кутунда, которая доселе спала и ничего этого не видела, сочла нужным занять единственное непокореженное место в машине, и измотанный Эллелу провалился в освободившуюся уютную пустоту, пахнущую мускусом и навозом, дымами и голодом Куша.

По возвращении в Истиклаль Эллелу поселил Кутунду в квартире над мастерской, где плели корзины, а на самом деле торговали гашишем и хатом; ее присутствие здесь и его подозрение, что в столице готовится заговор, подстегивали его стремление все чаще отправляться в город переодетым, особенно в ту часть, которая именовалась Хуррийя, пользовалась дурной репутацией и, словно груда глиняных коробок, предназначенных для свалки, высилась у восточной стены просторного Дворца управления нуарами с его шестнадцатью пилястрами, олицетворяющими шестнадцать наиболее распространенных глаголов, которые во всех сложных временах употребляются с глаголами «быть» и «иметь». На фасаде дворца поверху стоят восемь мраморных статуй неестественной белизны, не испорченной климатом, они изображают восемь буржуазных добродетелей: Assiduité, Economie, Médiocrité, Conjugalité, Tempérance, Optimisme, Dynamisme и Modernité[13]. Глухая стена дворца сверкает на заре как обещание вечной сладострастной роскоши, вздымающееся из плена земли над маленькими соломенными крышами, потрескавшейся черепицей и жестью, придерживаемой камнями.

Таким показался дворец Эллелу, когда он продрал глаза, лежа рядом с Кутундой на соломенной подстилке. Во сне ее жесткие тусклые волосы, так не похожие на мягкие упругие колечки, коротко остриженные или хитроумно заплетенные в косички, которые украшают головы сестер Эллелу или трех из его четырех жен, разметались и прилипли к лицу; в ее черных волосах встречались рыжеватые пряди, а уголь, которым она обвела глаза, размазался. На запыленной коричневой коже ее щек в падавшем сбоку свете видны были прочерченные по диагонали ритуальные шрамы — по одному на каждой щеке. Звуки окружавшей их трущобы — стук калабашей, скребущий звук от сгребаемого в кучу горячего пепла, хруст развертываемых пакетиков гашиша внизу и бормотание детей в школе Корана на другой стороне крутого, цвета охры, проулка — не позволяли снова заснуть после того, как он совершил молитву, и Эллелу лежал возле тяжело дышащей в беспамятстве Кутунды, словно страдающий от жажды человек возле колодца, сознавая, что его народ умирает, что начинает он свой день с остатками дня вчерашнего, что звуки, которые он слышит — стук, скрежет, хруст, бормотанье, — это звуки безнадежности, звуки, издаваемые на помойке курицами, слишком тощими, чтобы их резать, и клюющими камни, которые никогда не станут семенами. Сам Аллах высох и состарился и куда-то ушел.

12

Машины (фр.).

13

Трудолюбие, экономию, умеренность, супружескую верность, терпение, оптимизм, динамизм и современность (фр.).