Переворот

Я позволил себе быть слишком оптимистичным. Недооценил злонамеренной черты в характере моего сержанта. Ему хотелось оставить у себя эту медаль.

— Никакого сходства, — громко объявил он на нескольких языках, и меня потащили прочь; Кутунда по-прежнему пыталась создать из своего тела препятствие для моего продвижения, тогда как моя участь трагически перевернулась — машине, можно сказать, был дан обратный ход.

Тут толпу разрезал, словно выдох Аллаха, «мерседес», и Опуку с Мтесой в своих ливреях, с набором пистолетов в кожаных кобурах, положили конец спорам о моей личности. Их оружие сказало: «Он — Эллелу». Буквально через несколько минут я был уже в своей форме хаки и в черных очках, сержант простерся передо мной, и в знак ироничного прощения медаль была подарена ему.

Позвольте мне, однако, — прежде чем перейти к апогею этой авантюры (подробности которой в процессе письма смешиваются, как обточенные морем камушки) — сказать в утешение тем, кто менее легко отделался, что в тот момент, когда меня схватили и потащили на возможную казнь или в лучшем случае на длительный допрос, который доставил бы удовольствие другим, а не мне, мной овладело благодатное отупение и чувство отрешенности, и я смотрел на себя с таким же небрежением, с каким сытый ястреб смотрит, как тушканчик исчезает в своей норе в песках пустыни.

Вновь обретя свое достоинство, я стал разглядывать видение, маячившее по ту сторону границы: пирамиду ящиков, мешки и коробки с дикарскими названиями фирм. «США», «США», «США» — возвещали они, а также «Кикс», «Трикс», «Чекс», «Попс». Сумерки в нашем краю после зеленой вспышки длятся недолго, и я не мог разобрать, что было написано на верхних коробках, но, похоже, там были картофельные чипсы. Почти не осталось следов того, как эта гора пищи для детей и инвалидов оказалась в пустынном афтубе Ефу, — на прямой, как след от реактивного самолета, утоптанной трассе, уходившей в сильно субсидируемые глубины Сахеля, остались отпечатки колес, но ни одной машины видно не было. Не было и признаков человеческой деятельности вокруг этого форта из провианта, который высился напротив нашей заставы на симметрично расположенном пустом пространстве страны, не являвшейся нашим союзником. Показался лишь один человек — белый мужчина в рубашке на пуговицах и костюме из легкой шелковистой ткани; он шел размашистым шагом в нашем направлении не спеша, уверенной подпрыгивающей походкой, для какой требуются иные декорации — главная улица с навесами в Америке летним днем в час ленча, когда десятки мелких бизнесменов, зажав в губах зубочистки, прогуливаются по ней, оглядывая конкурентов и обмениваясь радостными рукопожатиями со знакомыми. У этого тубаба хватило, однако, такта не протягивать мне руки: дни, проведенные в пустыне, несколько поубавили в нем убежденности, что все рады его видеть. Он говорил по-французски с таким трудом и с таким ужасным произношением, что я перевел наш разговор на английский.

Брови его под мальчишеской челкой с непременной сединой поползли вверх.

— У вас американский акцент.

— Нам приходится изучать чужие языки, — сказал я ему, — поскольку никто не утруждает себя знанием наших.

— Повторите еще раз, кем вы являетесь?

Таких людей, как этот мужчина, я знал хорошо. Как и многие в его разбухшей стране, он был чудовищно высокий, с руками, костяшки и ногти которых были шириной в клееный картон за пять лю. Возраст его нелегко было определить: преждевременная седина и прищур у этих янки сбивает с толку, как и вечно ребячливое, смущенное, обаятельное и полное радужных надежд выражение лица. Они, эти сыны одновременно самого экспансионистского и самого широковещательно идеалистического из властных сообществ, хотят иметь все сполна: съесть и курицу, и яйцо, одержать победу и быть балованным дитем, казаться одновременно практичным и простодушным. Я представил его себе ребенком в душном, обставленном мягкой мебелью родительском доме на какой-нибудь извилистой пригородной улице — как он, прищурясь, смотрит на модель самолета в хрупкой клееной раме или лижет лежащие горкой коллекционные марки, не сознавая, что в ковре под его ногами открывается пропасть, временная бездна, где его ждет респектабельный авантюризм службы за границей и этот момент — вечер среди толпы туарегов, когда шафрановый свет все еще озаряет протянувшийся на запад безопасный Сахель. Во мне шевельнулась жалость, как первый позыв к рвоте, но я подавил его. Он был молод и находился на низкой ступени властной лестницы — все еще получал назначения в малозначительные страны, стоял с подносиком у входа в магазин, где продают лакричные конфеты, карамельки и шоколад; если он будет трудиться не покладая рук и не будет воровать, то, когда голова его станет совсем белой, а стройная жена сморщится, его переведут в глубь магазина, в заднюю комнату, где оптовики, вдыхая ароматы джутовых мешков и уксуса, будут хрипло делать свои заказы, заботясь о каждом пенсе. Лучше бы ему стать профессором и преподавать управление в маленьком заснеженном колледже на Среднем Западе. Перед моим мысленным взором возникла его жена — веснушчатая блондинка, уже следящая за своим весом и уже слегка закалившаяся в роли помощницы и жены дипломата, готовая быстро упаковать свое непрерывно меняющееся достояние, приспособиться к новой расе слуг, выучить новый набор фраз для хождения по магазинам, весело, ловко и соответствующим образом принимать тех, кто выше их, кто ниже их и кто равен им, в карусели сменяющих друг друга представительств и зарубежных организаций. Я даже знал, как она занималась бы любовью — со смущением и одновременно с агрессией, напряженно следя за соблюдением так называемого «равенства плоти», воспламеняясь, как базука, которую заело, от порнографических пластмассовых фетишей и сексуальных поваренных книг ее белого племени, и, однако, произведя инвентаризацию всех уступок данной культуре, — с известной грацией, беспомощностью и настоящим твистом под конец... Снова подступила тошнота. Я представил себе их квартиру в Дакаре или Лагосе, их «первоначальный дом» в пригороде, в Мэриленде или Виргинии, со стеклянными столами и невыключаемым электричеством, этакий островок света, вырезанный из нашей тьмы, и чувство жалости исчезло. И я сказал высокому непрошеному гостю:

— Я гражданин Куша, и меня послали сюда спросить, почему вы устраиваете беспорядок на наших границах и как понять наличие этой горы отбросов!

— Это не отбросы, приятель, это манна. Дар твоему пораженному засухой краю щедротами американского правительства и американского народа совместно с Продовольственной и сельскохозяйственной организацией Объединенных Наций (ФАО). Самолеты «С-130» американских военно-воздушных сил доставили все это на аэродром в северном Сахеле, а меня направили сюда из отделения американской помощи в Танжере по просьбе людей из ФАО в Риме, чтобы выяснить, в чем загвоздка, мешающая распределению срочной помощи в нуждающихся районах Куша, и чтобы ускорить дело. Я уже две недели сижу здесь, в этой дыре, поджаривая задницу и пытаясь вступить в контакт хоть с кем-то из властей. Кто бы ты ни был, ты самое приятное, что я видел за сегодняшний день.

— Могу я задать несколько вопросов?

— Валяй.

— Скажите, пожалуйста, кто сообщил вам, что нам якобы нужны продукты?

Он поднял загорелую руку ко лбу и отбросил прядь сухих волос. Его костюм, предназначенный для коктейлей на посольских лужайках, изрядно помялся здесь, где так мало растительности и такая плохая почва. От пота у него образовались темные полосы не только на воротнике, но и на прорезях карманов — всюду, где кожа часто соприкасается с материей.

— Кого ты пытаешься обмануть? — спросил он меня. — Эти людишки голодают. Весь мир знает об этом — их можно увидеть каждый вечер в шестичасовой передаче «Новостей». И американский народ хочет помочь им. Мы знаем, что это — страна социалистическая, где процветает ксенофобия; мы знаем, что Эллелу — шизофреник и параноик, но нам на это плевать. Такого рода человеческая катастрофа перечеркивает все политические соображения — так считает мое правительство.