Ночь огня

Без колебаний она пошла со мной рядом, как будто мы прогуливались по саду Селим-бея.

По дороге мы разговаривали. Проходя мимо указанного мной холмика, она спросила:

— Отсюда видно Милас?

— Я ошибся... Это немного дальше, — ответил я.

Мы медленно проходили между кустами вереска.

Вдруг Афифе воскликнула:

— Что это? Что-то блестит вон там!

Обернувшись, я посмотрел, куда она показывает.

Здесь некоторое время назад я лежал. Блестящим предметом оказался серебряный перочинный ножик, который я выронил, когда вертелся на колючках.

Я побежал за ним:

— Как хорошо, что вы заметили. Это мой нож... Он мне очень дорог. Ведь это подарок брата, который сейчас живет в Траблусе.

Афифе удивилась:

— А что вы тут делали?

— Ничего, — ответил я, — лежал... Наверное, он выпал.

— Лежали на шипах?

— Не на шипах, на траве... Но попадались и шипы...

Этой ночью в Афифе словно вселился бес, который постоянно ее подначивал:

— Наверняка вы здесь думали о Сение?..

Погода была совершенно тихой, ни один листочек не колыхался. Однако она почему-то обеими руками ухватилась за свой платок, прижала его к вискам, как будто спасаясь от ветра, и многозначительно улыбнулась.

Я принял решение немедленно реагировать на любые нападки, касающиеся наших с Сение отношений, поэтому сказал:

— Может быть, я и лежал здесь, думая о чем-то, но почему непременно о Сение?..

— Ну тогда о какой-то другой девушке... Я не со всеми знакома, но там есть настоящие красавицы... — Не давая мне возможности ответить, она вновь сменила тему: — Вы ели свадебный ужин?

Я хотел уклониться от ответа, но она настаивала:

— Не ели, ведь так?

— Не знаю, мне не хотелось. Каймакам угостил меня виноградом и другими лакомствами...

— Как бы то ни было, вы ничего не ели, уедете отсюда голодным...

— Я вообще мало ем, вы же знаете...

— Почему?

— Это полезно...

— Не едите, потому что о ком-то думаете. Я, как ваша сестра, должна знать... О Сение? Нет... Об одной из девушек церковного квартала? Нет... На все — нет. Только я не верю.

Хотя все в большей или меньшей степени обратили внимание на то, что я с каждым днем слабею, Афифе всегда делала вид, что ничего не замечает. Но в ходе беседы я начал понимать: она лучше всех ощущала, как Милас влияет на меня. Когда она заговорила о моей болезни и девушках из церковного квартала, я осознал, что она чувствовала ситуацию лучше друг их.

Хотя предмет разговора был весьма серьезным, мы беседовали как будто в шутку, продолжая цепляться друг к другу. Обойти вниманием историю Сение и других девушек не получалось. Так что теперь мы постепенно вторгались на территорию потаенных, темных мыслей, приближаясь к истинной причине, но не замечая опасности, поскольку шутливый тон вводил нас в заблуждение.

Опасность возрастала еще и потому, что в эту ночь Афифе отбросила свои привычные солидные манеры, заставлявшие меня чувствовать превосходство ее возраста. Чтобы разговорить меня, она настаивала, проявляла любопытство — словом, вела себя как ровесница или даже маленькая девочка.

Пройдя еще немного, мы повернули назад. Афифе снова оглядела то место, где я лежал, а затем произнесла то ли с насмешкой, то ли с жалостью в голосе:

— Вы лежали на шипах, совсем забыли о еде. Я спросила, могу ли я помочь, но вы промолчали. На все отвечаете «нет». Вы обманываете меня.

Я засмеялся:

— Вы хорошо помните, как я на все ответил «нет»? Ну Сение... Ну красавицы церковного квартала... Но разве я говорил «нет» о ком-то еще? Подумайте...

Афифе растерялась, ведь она ожидала, что я все буду отрицать.

— Погодите, погодите. Что за дьявольская усмешка! Я не понимаю. То есть вы открыто признаете, что все это из-за кого-то?.. Правильно?

— Думаю, что да... Вы ведь это хотели услышать? Вы спросили — я ответил.

— Что верно, то верно... Но из-за кого?

— А вот этого я не могу вам сказать...

— Она сама знает?

— Нет... Совершенно точно нет... Я ей не говорил...

— Мы с ней знакомы?

— Может быть, да, может быть, нет...

— Странно... Кто же это? А она точно не знает?

— Может быть, знает, а может, и нет. Во всяком случае, я ничего ей не говорил.

— Как давно?

— Больше года... Помните, как вы однажды пришли в церковный квартал в Ночь огня... Примерно тогда... Или немного раньше...

Я посчитал необходимым отодвинуть дату появления чувства на несколько дней от момента нашего знакомства, а в остальном мои слова были абсолютной правдой. Но Афифе не понимала. Я и сам не осознавал, что делаю, поскольку ни на секунду не задумался о том, что наши отношения могут измениться. По правде говоря, однажды я набрался смелости и написал ей письмо — в черновом варианте. Но, как я тогда считал, я заплачу за него жизнью. Поскольку после того, как она прочтет его, наши дальнейшие встречи станут совершенно невозможны.

Честно говоря, думая о ней или наблюдая, как лучи солнца окрашивают ее белоснежные зубы и приоткрытые коралловые губы, в мечтах я становился на удивление грубым и безразличным. Впрочем, я не беспокоился. Ведь ни она, ни прочие никогда не смогут увидеть мое истинное лицо.

Афифе любила меня как младшего брата, но в то же время относилась ко мне с небрежностью — ведь младшими обычно пренебрегают. Признаться ей, замужней взрослой женщине, матери — в любви!

В этой точке фантазии передо мной начинали обрастать различными препятствиями. Начиная с консервативного воспитания, инстинктивных детских страхов перед ликом любви и заканчивая постоянством натуры Селим-бея. Они окружали меня, точно крепостные стены, не оставляя и лучика надежды.

Вместе с тем не по возрасту серьезное чувство, непосредственно связанное с моим физическим состоянием, медленно продолжало свой путь. Проведя подготовку своими тайными, незаметными способами, оно теперь подталкивало меня к роковой развязке. И этому суждено было произойти этой ночью.

Если бы я хоть немного увлекался спиритизмом и мистикой, то назвал бы предчувствием надежду, которая будоражила меня в течение двух дней. И особую роль уделил бы странному стечению обстоятельств, которое свело нас у повозок и швырнуло в темноту, предопределив таким образом финал.

Я не думал, что совершаю исключительный поступок, открыто беседуя с Афифе. Я не понимал, что остались считаные минуты до того момента, когда я

произнесу слова, казавшиеся когда-то невероятными.

Если бы я осознал все это, то сразу бы испугался, пошел на попятную, предотвратил бы естественный ход событий. Наивный, потерявший надежду и подавленный юноша, вроде меня, не смог осознанно, повинуясь заранее принятому решению признаться в любви так, как это сделал я. Ведь это самое тяжелое потрясение в жизни, и подтолкнуть к нему может лишь смятение, которое охватывает все ваше существо, заставляя дрожать и плакать.

Между тем я говорил с профессиональной убедительностью бабника почтенных лет, который возвел соблазнение женщин в ранг искусства. Мои манеры напоминали актерские, когда они изображают влюбленного беднягу. Как бы то ни было, такой зрелости я еще не достиг, и объяснить мои действия можно только тем, что я не понимал ситуации, считая все происходящее лишь игрой.

Я был спокоен как никогда. Мысли вырисовывались четко и ясно, как летние звезды. Можно сказать, от меня веяло невинным хладнокровием и уверенностью.

Именно оно обмануло нас с Афифе, хотя я уже балансировал на краю пропасти. Несмотря на ясность моих слов, ей и в голову не приходило, что она сама и есть тема наших рассуждений. А может быть, такая мысль мелькнула у нее в голове, но была со стыдом отвергнута. Афифе поднимала глаза и спрашивала у себя:

— Вероятно, я с ней знакома... А возможно, и нет... Незадолго до Ночи огня... Кто же это может быть?

Последний вопрос таил в себе наибольшую опасность. Я понимал, что мой ответ непоправимо изменит ситуацию, положив конец всему. Одной секунды прозрения хватило бы, чтобы взять себя в руки. Но меня охватило будничное веселье и спокойствие, с которым некоторые осужденные встают на табурет перед виселицей, как будто выходят на балкон, увитый цветами. Возможно, это одна из форм отчаяния.