Ночь огня

— Вы, сестричка, вы!.. — воскликнул я.

Афифе вскрикнула и впилась в меня взглядом:

— Что вы сказали?

Вдруг она резко закрыла лицо платком, уголки которого все еще теребила и прижимала к вискам. Я до сих пор помню ее жест, хотя в тот момент совершенно растерялся. Она как будто хотела спрятать свое лицо от чужих глаз, разглядывавших ее в темноте.

В эту минуту я наконец осознал масштабы совершенной ошибки и все ее последствия. У меня сдали нервы.

Как ребенок, который подбрасывал к потолку старинную драгоценность, а теперь видел ее разбитой, я задрожал и заплакал от ужаса. Одновременно я протягивал к ней руки, молил ее о чем-то и лепетал дурацкие слова, которых уже не помню.

Но когда Афифе открыла лицо, я понял, что никакие мольбы не смогут убрать с него выражение сурового безразличия. Стоя прямо и неподвижно, она только отворачивалась, чтобы не смотреть мне в глаза. И похоже, сама не знала, как нам поступить и как выйти из этого ужасного положения.

Может быть, все сложилось бы иначе, если бы я остался верен выбранной манере. Однако из молодого элегантного мужчины, который еще недавно поражал спокойствием, Ясностью взгляда, глубоким голосом и гармонией взвешенных, загадочных жестов, я превратился в жалкого школьника, в растерянности ожидающего наказания.

Слезы стекали по моим губам и просачивались в рот. Голос то и дело срывался, худое тело и по-паучьи длинные руки и ноги дрожали, автоматически совершая какие-то движения.

Одним словом, я выглядел в высшей степени нелепо для любовной сцены, напоминая неуклюжего дурака, в которого иногда превращается человек под влиянием искренней печали. Крайняя степень унижения и тоски...

Афифе продолжала хранить молчание. Через некоторое время она решила уйти, почувствовав, что я не собираюсь прекращать свою болтовню. Впрочем, когда я бросился ей наперерез, она отступила на несколько шагов назад, видимо опасаясь, что я от ужаса и отчаяния совершу какой-нибудь неуместный поступок. Например, начну хватать ее за руки и обнимать ее колени.

— Оставьте меня, я хочу уйти, — отрезала она.

Ее голос прозвучал так спокойно и властно, что силы покинули меня. Но я по-прежнему преграждал ей путь.

— Ведь теперь вы меня не простите?

Ответа не последовало.

— Вы совершенно правы. Я совершил ужасный поступок. Но это все из-за вас.

Снова молчание.

— Да-да... Все из-за вас... Но разве я сказал вам хоть одно дурное слово, несмотря на все мучения? Я и сейчас не сделал этого, если бы вы не спросили.

— Теперь вы меня и на порог не пустите... Не правда ли?

— Наверное, расскажете брату и сестре.

— Мы ведь с вами больше не увидимся?

— Да какая разница? Все равно мне недолго осталось жить...

Хотя Афифе никак не реагировала на мои вопросы, я в отчаянии продолжал их задавать, как будто всякий раз получал самый страшный отказ.

Ступор первых минут миновал, я немного овладел собой. Нащупывая нить разговора, отклоняясь вправо и влево, я нашел слабую струнку у Афифе. А значит, вновь ступил на путь обмана. Потому что фраза «Мне недолго осталось жить», произнесенная с неестественной горькой улыбкой, пронзила Афифе как стрела. Не в силах сдержаться, она чуть ли не закричала:

— Что за слова? Сумасшедший ребенок...

«Сумасшедший ребенок»! Несмотря на неопытность, я почувствовал, как вслед за словами «сумасшедший ребенок» у меня внутри разливается сладкое ощущение. Ее слова прорвали завесу отчужденности между нами и вернули мне статус члена семьи, которого жалеют и о котором думают, несмотря на обиду.

Да, отныне я знал слабые стороны семейства Склаваки. Я продолжал, становясь все уверенней:

— Вы знаете лучше других, что я болен и несчастен... Помните, вы собирались уехать в Измир... В тот день я позорно рыдал у колодца... Если бы я тогда не услышал из ваших собственных уст, что это неправда, то убил бы себя... Я даже написал вам письмо...

Я вытер слезы, закрыл глаза и начал наизусть читать письмо, над которым корпел долгими ночами и которое до последней буквы врезалось в мою память. Я выдавал его за своеобразный документ, доказывающий правоту моих слов, но оно стало еще одним признанием в любви. Однако Афифе не понимала всей сути. В глубокой печали и удивлении она думала только о моей смерти.

Осознавая комичность декламации, я чувствовал, что голос и жесты убедительны и кажутся невинными. Но правда, которая заключалась в моих словах, вновь заставляла меня плакать, так что Афифе верила: мне грозит серьезная опасность.

Больной... Старшая сестра, младшая сестра и, вероятно, все остальные Склаваки могли сокрушить человека за малейшую провинность, если она не вписывалась в их правила этикета. Но стоило вам заболеть или получить рану — с той же минуты вы обретали в их глазах статус священного существа. Отныне вы могли эксплуатировать необычную слабость семейства как угодно. А вернее, насколько вам позволяла совесть.

Для высоконравственной Афифе я больше не был провинившимся ребенком, а только несчастным больным, которого следовало пожалеть.

Афифе хмурилась, рассеянно глядела по сторонам, поднимала глаза к небу, разглядывая горы, и не знала, что делать.

Наконец она, не глядя на меня, произнесла:

— Послушайте, Мурат-бей. Вы очень виноваты передо мной... Так виноваты, что вам нет прощения... Но вы здесь совсем один... Я не хочу, чтобы вы совершили какое-нибудь безумие... Я прощу вас при одном условии... Никогда больше не говорите об этом ни со мной, ни с другими... Вам понятно?.. Ни мне, ни прочим вы не скажете ни единого слова об этом...

Бедняжка Афифе тоже по-своему ломала комедию. Разумеется, она опасалась, что я не сдержусь и расскажу о своей беде какому-то чужому человеку. И этими словами она хотела обеспечить себе безопасность.

Я наклонил голову и сказал:

— Клянусь.

— Я взрослая женщина... Замужняя, у меня ребенок... Если кто-то узнает, мне настанет конец...

— Я ведь поклялся вам...

Было понятно, что Афифе хотела сказать что-то еще. Но она никак не могла собраться с духом и от огорчения рвала уголки платка. Наконец она решилась:

— И вот еще что. Поскольку никто больше об этом не узнает, обязанность давать вам советы ложится на меня... Отныне вы не станете расстраиваться, не будете думать, понимаете? Совсем не будете думать...

Я притворился, что не понял вопроса, и с поддельной наивностью спросил:

— О чем?

Бедняжка Афифе постыдилась сказать «Обо мне». Но повторно оставить вопрос без ответа она тоже не захотела.

— Вы не станете думать о таких вещах, вот и все. А если и станете, то о других девушках: Сение, Рине...

Ну Сение, ладно... Но при чем тут Рина? Откуда Афифе известно, что из всех девушек церковного квартала меня больше всех интересует Рина?

Она продолжала:

— Отныне никаких детских шуточек... Вы перестанете морить себя голодом и не будете лежать на шипах. Никаких сумасбродных выходок.

— Даю вам слово.

— Этого недостаточно... Поклянитесь.

— Клянусь... Клянусь жизнью самого любимого человека...

— Жизнью матери... Я понимаю... наши отношения останутся как и прежде... Я ваша старшая сестра... А теперь пойдемте.

XXIII

С того момента, как я влюбился или же заболел, мои сновидения потеряли былую упорядоченность. По ночам, забывшись глубоким сном, я несколько раз просыпался безо всякой причины, причем так неожиданно, как будто у меня в голове загоралась лампочка. Сознание не ухватывало и обрывка сна, а тело не чувствовало ни малейшей боли или недомогания, которое могло бы послужить причиной внезапного пробуждения... Наоборот, я ощущал пустоту и неподвижность — верные признаки полного душевного и телесного спокойствия... Но это состояние длилось недолго, а затем на меня начинали накатывать волны абстрактной боли. Эта боль не имела ни формы, ни видимой причины. За ней стояло лишь отчаяние, пришедшее из неоткуда.