Фрунзе

Один из гостей — тоже мусульманин — рассказал «о положении женщин в Индии, о причинах обычая носить паранджу, призывал узбечек покончить с диким предрассудком.

— Есть ли здесь татарские женщины? — обратился оратор к залу и, услышав «есть», опять заговорил с узбечками: — Вот они тоже мусульманки, но своих лиц не закрывают. Татарских женщин мужья к этому не неволят. А мусульманский закон один, и только муллы и ваши мужчины неправильно толковали этот закон, заставляя вас носить паранджу. Так будьте смелее, отвергните ошибки мулл, откройте свои лица свету, людям!

Затем он обратился к русским женщинам, призывая их помочь мусульманкам в борьбе за раскрепощение, в приобщении к знаниям и культуре.

Речь эта вызвала бурный отклик. Выступили две узбечки, татарка и русская. Пожилая женщина говорила быстро, сбивчиво, страстно, она рассказала, как сама сняла паранджу несколько месяцев назад, как ведет теперь работу среди узбечек. Говорила: нам нужны школы, нужна грамота… Гости и делегаты стоя приветствовали друг друга».

Вернувшись в Ташкент, Михаил Васильевич сам выступал на митинге в Старом городе в очередь с гостями из Индии. Он говорил о национальной политике партии, об интернациональном братстве трудящихся. И сказал фразу, которая взволновала ходоков:

— Индия может рассчитывать на помощь революционной России!..

В первых числах августа гости уехали в Москву, к Ленину.

А поездка Фрунзе еще продолжалась.

И впереди поезда летела народная молва: едет кзыл-генерал, человек добрый и бесстрашный, доступный, но и строгий!

В Самарканде, после смотра войск гарнизона и ознакомления с историческими памятниками, увидел он сцену, которая возмутила его до крайности: два красноармейца пытались отнять лепешки у старика, зазывавшего к своему товару покупателей. И приказал немедленно провести открытое заседание ревтрибунала в том квартале, где было совершено преступление.

К Самарканду он стал исподволь подтягивать новые части, потому что принял решение находиться здесь со своим штабом, когда будет решаться судьба эмира бухарского.

Почти месяц ушел у Фрунзе на Ферганскую долину, на Андижан, Наманган, Скобелев, Коканд, Фергану, где было осиное гнездо узбекского басмачества.

С горечью он узнал, что Мадамин-бека схватили бывшие его дружки, отрубили ему голову, надели на пику и таскали с собой по аулам.

Пришлось и самому командующему пережить крупный налет басмачей на перегоне Наманган — Уч-Курган. Бандиты разобрали путь впереди и позади поезда и штурмом хотели пленить ненавистного им кзыл-генерала.

Оборону поезда он взял в свои руки, огнем из орудий и пулеметов прижал басмачей к земле. Но лавина их была велика, и первая цепь почти докатилась до поезда. Удачной вылазкой вместе с бойцами он отвлек внимание басмачей от трех связных, направленных за подмогой. И храбро отражал атаку за атакой, пока не подоспел на рысях конный отряд из Намангана.

18 апреля в Андижан приехал Валериан Куйбышев; они не виделись целый месяц, переговариваясь лишь по прямому проводу. Вместе они провели смотр Казанской татарской бригады: ее Фрунзе отправил сюда еще до своего выезда из Самары. Часть была очень хороша, и ее командира Юсуфа Ибрагимова Михаил Васильевич привлек в свой штаб на правах члена РВС.

Военком бригады Якуб Чанышев хорошо запомнил, как проходил в Андижане митинг. «На площадь Старого города собрались тысячи людей: мужчины в белых и зеленых чалмах, женщины, с головы до ног укутанные в черные паранджи. На крышах сидели трубачи, оглушая все вокруг страшными звуками двухметровых карнаев…»

Фрунзе держал речь о национальной политике Советской власти, и все слушали прославленного батыра «со вниманием и весьма уважительно».

Но, пожалуй, не столько эта яркая речь произвела впечатление на жителей Ферганской долины, сколь уважительное отношение кзыл-генерала к обычаям мусульманской старины.

Из Андижана Фрунзе и Куйбышев отправились в Джелал-Абад и Ош. Чанышев поехал с ними и записал для памяти: «Михаил Васильевич ехал на коне, подаренном ему Чапаевым. Стройный, подтянутый, он выглядел бравым и лихим кавалеристом. Мы на аргамаках, отбитых у басмачей, тоже старались не подкачать».

После большого разговора с военными и с населением Оша решили отдохнуть и двинулись на гору Сулеймана: у правоверных мусульман она считалась священной.

«Существует легенда, — рассказывал Чанышев, — будто сам Али, сподвижник Магомета, молился там по случаю победы над противником, что на каменной плите якобы остались отпечатки его пальцев и головы».

Древние хранители «святого места» рассказали эту легенду красному батыру. «Не желая обижать стариков, мы слушали с серьезным видом. Ни тени насмешки не было на лице и Михаила Васильевича. Больше того, он, к нашему удивлению, склонил колени, положил руки и голову в углубления на камне и некоторое время оставался в этой молитвенной позе. Затем спокойно поднялся, с достоинством подошел к старцам и, приветствуя их по-мусульмански, каждому в руку вложил милостыню.

Когда мы повернули коней в обратный путь, я не удержался и спросил:

— Откуда вы, Михаил Васильевич, так хорошо знаете мусульманские обычаи и обряды?

Он ответил с сердечной улыбкой:

— Все-таки я коренной туркестанец…»

Через месяц Фрунзе снова приехал в Андижан: оживились басмачи под командой Кривого Ширмата, который прикончил Мадамин-бека. Налеты Кривого разлагающе действовали на басмачей, перешедших на сторону Красной Армии.

В Андижане располагался бывший отряд басмачей, преобразованный в кавалерийский полк. Командовал им недавний курбаши Ахунджан — кавалер ордена Красного Знамени. Его джигиты стали притеснять дехкан, но он смотрел на это сквозь пальцы. Разведка донесла о каких-то его недозволенных переговорах с Кривым Ширматом. Наконец он не подчинился приказу выехать со своим полком в Троицкие лагеря под Ташкентом. Назревала ситуация, которая в Семиречье вскоре обернулась мятежом.

Командующий не мог мириться с такой анархистской стихией и решил разоружить полк Ахунджана.

Якуб Чанышев хорошо запомнил этот день — 25 мая 1920 года: операцию проводила татарская бригада.

На площади был назначен парад всего гарнизона, ахунджановские кавалеристы оказались в кольце татарских бойцов. Все выходы с площади перекрыли повозками. Самого Ахунджана Фрунзе вызвал в штаб бригады для «последних указаний».

«А мне на площади предстояла своя роль: я должен дать сигнал, по которому красноармейцы отберут оружие у непокорных». Но предусмотрели не все: слишком много праздной публики собралось глядеть парад, и это сковывало действия Чанышева. «Поднимаюсь на трибуну, оглядываю гудящую площадь, а меня тревожит мысль: вдруг ахунджановцы явились с заряженными винтовками?.. Однако надо действовать, что бы там ни случилось!»

Чанышев произнес речь. Он говорил о желании Советской власти поскорее установить спокойствие в Фергане, чтобы народ мог мирно трудиться; о железной дисциплине в Красной Армии, необходимой для разгрома басмачей. Затем зачитал приказ Фрунзе, в котором осуждалось неповиновение Ахунджана и предлагалось его полку сдать оружие. И подал своим бойцам сигнал.

«Секундную тишину разорвал выстрел. Второй, третий. Это ахунджановцы при первой же попытке отобрать у них винтовки открыли пальбу. В ответ со всех перекрестков затрещали наши пулеметы. Ошеломленные конники пытались вырваться с площади, но повсюду наталкивались на заслоны. В конце концов их заставили смириться, хотя не обошлось без жертв.

При начавшейся перестрелке я вскочил на коня и поскакал к клубу, опасаясь, как бы там не случилось чего страшного, — ведь у Ахунджана и его охраны оружие наверняка заряжено.

Фрунзе, взволнованный и бледный, встретил меня на крыльце. Я доложил о происшедшем на площади и ожидал по меньшей мере строгого внушения. Но он ничего не сказал, только укоризненно покачал головой.

Зайдя в клуб, я от товарищей узнал, как разоружили самого Ахунджана и какой опасности подвергался Михаил Васильевич.