Страница 15 из 40
Подул ветер, донося стрекот пулеметов, редкие, приглушенные расстоянием хлопки полковушек, совсем низко с осиным звоном проплыла “рама” и скрылась за лесом: там, наверное, и была линия фронта.
Гулко застучало сердце: неужто выбрались… Антон вынул из-за пазухи “вальтер” и, машинально обтерев, сунул за пояс.
— Вот по этому оврагу и пойдете, — сказал дядя Шура; — мне дальше хода нет. А уж там сориентируетесь, как посветлеет. — И точно в ответ на его слова из-за рыжих холмов розово брызнуло солнце. — Ну вот, я свое дело сделал.
Он выжидающе поглядел сразу на обоих и ни на кого в отдельности. Вдруг, как бы осекшись, шагнул назад.
— Ни с места! Руки вверх! — Обернувшись, увидели пожилого усатого ефрейтора с автоматом. Он стоял спиной к солнцу, квадратная его фигура четко рисовалась на слепящем фоне. — Отделение, слушать мою команду! — гаркнул он в кусты. — Взять на прицел. Ждать приказа… Вы кто такие?
— Окруженцы, — сказал Антон дрогнувшим голосом. — Авиация.
— Божись… — выдохнул ефрейтор, чуть опустив ствол и вглядываясь в непривычную для него одежду — комбинезоны, шлемы.
Борис коротко обронил:
— Мы безбожники. А кто ты?
— Мамочка родная, — шевельнул усами ефрейтор и пошел к ним, раскинув руки. — Свои? Мы тоже оттудочки… Ефрейтор Донченко. Неделю пробираемся, ах ты господи, зараз легче, зараз нашего полку прибыло. — Он спохватился и, зажав автомат локтем, коротко свистнул в два пальца, в кустах что-то шурухнуло и затихло. Ефрейтор Донченко обеспокоенно оглянулся, сказал: “Я щас” — и побежал назад.
— Ну вот, — торопливо повторил дядя Шура, переминаясь, — теперь у вас сила. Я пойду, за вами бумажка. — Он сунулся в боковой карман, доставая блокнот с воткнутой ручкой. — Вдвоем подпишитесь…
— Вот тебе расписка, гад!
Антон не успел сообразить, лишь увидел в руке Бориса выхваченный у него из-за пояса пистолет, инстинктивно ударил под локоть. Выстрел прозвучал почти одновременно.
Все дальнейшее замелькало как в туманных кинокадрах: тощий солдат с винтовкой у кустов рядом с ефрейтором; видимо, что-то смекнув, солдат кинулся, приволакивая ногу, вслед за шатко исчезавшим в подлеске Евдокимычем…
Борис, мучнисто-бледный, с дрожащей челюстью, подхватил упавший пистолет, и Антону показалось, что он вот-вот выстрелит в него…
— Сволочь! — выдавил через зубы Антон, молча, с вывертом отнял пистолет и пошел, побежал к опушке, скрывшей солдата и Евдокимыча, каждую минуту с замирающим сердцем ожидая винтовочного треска.
Закричал в зеленую ветреную глухоту леса:
— Стой. Стой, не стрелять!
Он еще долго плутал по лесу, стараясь не терять из виду брызжущей солнцем опушки, и уже поворачивал назад, когда столкнулся в запыхавшимся солдатом. Спросил с облегчением:
— Не догнал?
— Черта с два, — сказал солдат, — им лес дом родной. — И положил винтовку на плечо, точно грабли. — Полицай? Пуля бы догнала, да патронов нет… Мое вам. — И протянул узкую в рыжих пятнах кисть. — Будем знакомы. Васька!
Только сейчас Антон разглядел его: длинное веснушчатое лицо, синие глаза в темных впадинах и большой щербатый рот. Из-под пилотки прилипшие ко лбу рыжие вихры. Сними с него грязную шинель, надень рубаху да бич в руку — деревенский подпасок.
— Правда, полицай?
— Нет, не думаю.
— На кой же пульнули не думавши?
— Не я пулял. А тому, видно, померещилось.
— Темните.
Васька даже отступил слегка в сторону, на ходу недоверчиво оглядывая Антона.
— Интересные дела, как говорят французы. — Он все еще слегка хромал.
— Что с ногой?.
— Подвихнул малость, когда Богданыч команду дал отделению. Я и есть отделение. Обдурили вас, летчиков.
— Стрелки. Всего-навсего. А ты кто по профессии?
— Допустим, фотограф. Феодосия, слыхал? Между прочим, культурный город.
— Это чувствуется.
Васька вызывающе плюнул сквозь щербатый зуб и замолк.
В овраге, под кустом сидели Борис и пожилой ефрейтор с загорелым лицом — Богданыч. Антон, весь еще клокоча изнутри и не желая откладывать разговор, спросил, глядя сверху вниз на Бориса, обхватившего руками колени:
— Зачем ты это сделал?
— Потому что вражина. — Рот его под стрелками усов тонко поджался.
— Тебя уполномочили? Сам суд, сам исполнитель? — Вспомнил спасительный приют под чужой крышей, долгий изматывающий путь и то, что они здесь благодаря “вражине”.
— Ты же мог убить его! — взорвался Антон.
— Туда ему и дорога.
— А если он наш?!
— А я докажу, кто он! Когда надо будет! Фактами!
И столько уверенности было в его словах, что Антон даже примолк. Что же это? Может быть, чего-то не понял, проглядел со своей дурацкой доверчивостью, а Борис. Факты у него? Откуда?
— Это же нонсенс, как говорят французы, — брякнул Васька, ощерив неровные зубы, — самосуд недозволен, задержать надо было. Мы тут разобрались бы, верно, Богданыч?.. У меня вон нога мозжит, как бы не распухла…
— Закройся, балаболка, — сказал Донченко, — разобрались… А потом что с ним делать, или двоих вас на себе тащить?
Борис поднялся и побрел по оврагу, неподалеку прилег на песчаной осыпи. Антон сел на его место, потом, привалясь на бок, долго лежал, думал под бубнящие голоса новых попутчиков, изредка вдыхая стелющийся терпкий дым ефрейторской махорки.
Где-то справа за холмами, за лесом прогромыхивало, отдаленно и тонко ложились пулеметные строчки. “Факты… — не, остывая горело в мозгу Антона. — А если Борька прав?”
— О чем задумался, орел? — спросил Богданыч, пригасив окурок и пряча его в отворот пилотки. — Отмотал дружка. А зачем, шо не поделили?
— Да так…
— Секрет, значит? Ладно. Поедим щас, до вечера передых, сил набраться.
Видимо, ефрейтор настроен был благодушно, радовало подкрепление перед предстоящим броском, да и размяк слегка под тихим солнышком. Ощутив приязнь, Антон тотчас откликнулся душой, как это с ним не раз бывало; и вначале нехотя, медленно, как бы размышляя вслух, не заботясь, услышит ли его Борис, лишь боясь быть непонятым, стал рассказывать о нем, о себе, о Евдокимыче.
Васька таращился удивленно, а Богданыч, напротив, слушал серьезно и вдруг рассмеялся, огладив вислые усы.
— Знакомое дело с твоим профессором. Привыкли шарахаться. Помню, перед финской статья в облгазете вышла насчет перегибов на моих примерах. Так и называлась “Председатель — голова колхоза”. Я с ней к уполномоченному, с которым до того цапался… Ведь до чего доходило, жмет и жмет. Городской парнишка, земли не нюхал, а у меня ж в ей корень. И он же меня учить. Где что сеять, и когда и сколько сдавать. Прямо по рукам вязал. Потом сменять меня, а народ ни в какую, всех варягов напрокат. Ну я сам ушел, пропадай ты, думаю, пропадом… А потом, значить, газета вышла, я ему статью под нос, он аж с лица слинял: как, мол, такое печатают, кто разрешил? Просчет… Вот же как. Выходит, сук под собой рубить можно, а шлепнувшись, задницу почесать нельзя, просчет!..
Богданыч, видно, взволновался вспоминаючи, достал бычок из пилотки, в две затяжки докурил до желтых пальцев.
— И надо ж такому случиться? С уполномоченным тем свела нас жизнь на нейтралке под Сарнами. Даже не признал его, юный такой командирчик с одним кубарем. В ноге осколок… Вытащил его, сдал в медпункт, он и. заплакал. Ни в жизнь, говорит, не забуду… А чего считаться-то нам, шо делить? Свои же люди. Враг есть враг, а свой — свой, как ни грызись. Нет, беда, она не черствит, беда людей роднит. Я на фронте добрей стал, ей-ей, кого забижал, бывало, нынче вспомню, жалкую. Ясное дело…
— А тут не ясно, — сказал Васька дотошно, — кто он, этот профессор? Кто, вот в чем дело. Шарше ли фам, по-французски — смотри в корень.
Он щеголял “культурой” явно в расчете на Антона… Но тот не удержался, прыснул:
— “Фам” по-французски — женщина.
— Много ты знаешь, — окрысился Васька, — студентская душа.
— Что там у нас пожевать осталось? — перебил Богданыч. И гулким басом позвал Бориса, сидевшего с чутка поднятой головой — не то прислушивался к их беседе, не то к отзвукам канонады. — Эй, авиация! Ходи к нашему шалашу.