Страница 14 из 40
Костер он разводил сам с одной спички. Потом сидел отдалясь или уходил на время — что-то высматривал окрест. Прикидывал, что ли, как им дальше идти? Однажды Антон спросил:
— Не сбиться бы с пути. Еще заплутаем.
Дядька не сразу ответил.
— Как ни плутай, — буркнул неопределенно, — от себя не уйдем.
И снова шли, теряя счет времени. Немели щиколотки, сбивалось дыхание, как бывало на курсах, на марш-бросках по пол сотни километров с полной выкладкой.
Однажды сказал проводнику в спину:
— Может, передохнем?
— Рано…
И опять продирались в нехоженой чащобе, ветки били по щекам, и надо было напрягаться изо всех сил, заслонять лицо рукой — беречь глаза.
Чтобы как-то перемочь себя, отвлечься, Антон принимался считать до ста, потом до тысячи, ожидая привала. Потом стал думать о Клавке с такой обостренно вспыхнувшей на расстоянии сожалеющей грустью, точно оставил ее навсегда… Перед самым их выходом она затащила его в свою боковушку и, отдавая стеганку в дорогу, все не решалась приблизиться, снизу смотрела на него. Потом вдруг протянула кисет — огромный кожаный, с цветным шнурком, должно быть, дедов.
— Возьми.
— Не курю же.
— Пригодится.
Она отвела глаза:
— Вот и повидались…
На привале, когда Евдокимыч по обыкновению ушел разведать местность и они остались одни, Борька, жуя сухарь и глядя куда-то в сторону, с видимым безразличием спросил:
— Что там она обо мне думает?
Удивительно, как он вообще полюбопытствовал, отважился. Наверное, все-таки глубоко она в нем сидела, Клавка, так глубоко — снаружи и не приметишь.
— Ничего особенного.
— Мне это важно.
— Зачем?
— Хм… Значит, нужно.
— Зачем?
— Жив буду, вернусь. Устраивает? — усмехнулся Борис, — Так уж я слеплен, однолюбом.
Его он, как видно, в расчет не брал. Но обиды не было. Антон с интересом вглядывался в отвернутый твердый профиль с жующими усиками. Было что-то жалкое в этом апломбе, и Антон сказал неожиданно для себя:
— Сам же оттолкнул ее.
— Да, конечно, сам себе все испортил. — Он явно спасал свое мужское самолюбие, хватаясь за подброшенную соломинку. И Антон торопливо пожалел его:
— Простила.
— Вряд ли… Непохоже.
— Да нет у нее ничего за душой! — На этот раз он не лгал. Хорошо, что Борька не понял или сделал вид, покивав головой. Вдруг произнес, видимо, додумывая вслух какую-то неотступную мысль:
— А впрочем, не за немца же ей замуж выходить. Никуда не денется.
И впервые Антон подумал, что Борис с Клавкой были… близки. И долго еще сидел, глядя перед собой, боясь поднять глаза.
…Зудела спина, ноги были как не свои, за глоток воды, казалось, отдал бы полжизни. Но воду пить в таком переходе опасно, он знал это по опыту, знал, видимо, и дядя Шура, у него все, было рассчитано… В чуть брезжущем сквозь кроны рассвете заредел подлесок, за которым вдали, за прогалом, вновь затемнела полоса леса. Старик, оглянувшись, обронил:
— Вдоль кустарника, делайте все как я. Быстро!
Вскоре стала ясна причина спешки: эту ложбину с белыми хатками на взгорье, далеко влево надо было пройти затемно, незаметно.
Еще километра два, немыслимо долго, они пробирались, пригнувшись в хилом кустарнике, и по-пластунски на открытых местах, пока в самой глубине лощины, под холмами не заблестела речка — неширокая, петлистая, поросшая ивняком, за которым темно посверкивала быстрая вода. Старик стал раздеваться, приказав им сделать то же: скатали одежду и, привязав на загорбок, ступили в воду, неожиданно оказавшуюся в августе обжигающе холодной, аж сердце зашлось. На стрежне дно ушло из-под ног, и они какое-то время плыли, задыхаясь от холода. Уже на том берегу после такого купания стало легче ползти. Где-то далеко позади остался сносимый ветром, лай деревенских собак, крик петухов. Когда вошли в пахнущий влагой утренний лес, рубахи уже снова были мокры от пота.
В какой-то яруге, поросшей ольхой, где было темно даже на заре, в первых лучах солнца, пробивавшихся сквозь листву, проводник молча остановился, сказал, присев на пенек:
— Привал.
Антон опустил мешок, лег, уткнулся в него. Земля поплыла, покачиваясь, на миг все исчезло. Очнулся оттого, что дядька легонько вытаскивал из-под него рюкзак.
— Поедим, доставай там, — сказал дядька, отпуская рюкзак, в котором хранились остатки птицы. — На пустой желудок не сон. Часа четыре в запасе, належишься.
Почему именно четыре? Он не спросил, проводнику видней, к передовой, должно быть, надо выходить в темноте. А сколько уже позади? Накружили…
— Ну что, — сказал дядька, раскладывая на лопухах снедь, — хватил лиха?
— Мы-то ладно, а вы ради чего мучились?
— Ради батьки твоего, — неожиданно буркнул старик, — а ты думал, ради твоих красивых глаз или твоего принципиального дружка?
Не спеша достал фляжку, разлил по железным рюмочкам, сложенным одна в одну.
— Теперь и по глотку можно. И даже с тостом.
— Мы о тостах не забываем, — произнес Борис. — За нашу победу.
И не дожидаясь, первым опрокинул рюмку.
— Да уж, — молвил дядька, — в одиночку его не осилишь… В одиночку спастись можно, и то разве лишь черту душу продашь…
Треск ветки в костре в лесной шумящей тишине, и долгий, нестерпимо тяжелый Борькин взгляд исподлобья. Старик неловко нагнулся, прикурив от уголька.
— А то шумим, ангелы правоверные. На коне шашкой машем, друг друга по мордам, чтоб чужие боялись. А прижало — в штаны напустил.
Борис встал рывком и пошел меж деревьев в гущину. Антон хотел было остановить его, но дядька приподнял ладонь:
— Нехай. Далеко не уйдет, нужду справит и вернется.
Антон не ответил. Ему понятны были эти приступы скепсиса, ущемленности в человеке, недавно пережившем душевную встряску. Время лечит, рубцы остаются. Неужто навсегда?
— Держи. — Дядька полез в карман и высыпал ему в горсть патроны. — Твой.
Антон зарядил пистолет.
— А что, — спросил дядька, — об отце неизвестно?
— Каким образом? Вызвали нас тогда — не успел попрощаться. Он в совхозе скот отправлял, ему вечером с полком уходить.
— Он тогда не ушел, задержался. Потом дела решал… всякие, в райотдел свой заглянул, к начальнику. А немцы рядом, к станции подходили… А я там у них как раз гостевал с неделю уже: то ли еще не разобрались со мной, то ли уже поздно было разбираться. Словом, выпустили… Конечно, не без помощи Ивана, не без поручительства… Ну вот. Все. Точка.
Сказано это было таким тоном, что Антон понял — расспрашивать, копаться в прошлом бесполезно. Только что-то вдруг обмякло в душе. И дядька смотрел на него, ухмылялся. Отец словно незримой нитью связывал их обоих.
— И еще, слушай внимательно: если там, у своих, спросят, кто провел, помог, не таись.
Антон поморщился.
— Дадим же вам расписку.
— Само собой. А все же не таись. Дядя Шура провел… Так и скажи — дядя Шура. И фамилию назови — Мальченко.
Неслышно подошел Борис, без звука взял шлем и ушел к сосне спать.
— Давай, — сказал дядька, — устраивайся, да и мне вздремнуть самый раз.
***
На рассвете вышли к шоссе, углубились в густые березняки, молочно светившиеся в предутреннем тумане, и некоторое время шли, не уходя от дороги, — оттуда доносился шум проходивших машин, скрежет тягачей. Потом снова углубились в лес, в топяные заросли. Дядька с выломанной слегой щупал почву, приказав идти за ним след в след. Болото засасывало, стаскивая с ног сапоги, приходилось всовывать в них ноги, стоя враскаряку, страшась, как бы не влипнуть вместе с сапогами. Дважды дядька помогал Антону выбраться. Антон, выдыхаясь, из последних сил, в свою очередь, вытягивал бухнувшегося в промоину Бориса. Вскоре под ногами стало потверже, но еще долго ковыляли по мхам, пока не вышли к опушке, дальше островками Шли орешники, слева по всхолмленному полю пролегал не то овраг, не то старое заросшее тальником речное русло, петлявшее куда-то в серую мглу, изредка озаряемую меркнущим светом ракет.