Страница 1 из 40
Ал. БУРТЫНСКИЙ — Огненный рубеж 2
Юрий МЕДВЕДЕВ — Чаша терпения 84
Энтони ДЖИЛБЕРТ — Алиби 117
ОСНОВАН В 1961 ГОДУ № 133
“Искатель”, 1983, № 1, 1–128, издательство “Молодая гвардия”.
Выходит 6 раз в год.
© “Искатель”, 1983 г.
Повесть
Э
то был его третий боевой вылет. Антон все еще не мог привыкнуть к тесноте стрелкового “фонаря”, летящего под облаками. Внизу невидимо проплывала земля, занятая теперь врагом, словно вымершая — без огонька, с затаившейся по выжженным селам жизнью, со своей бедой, надеждой, перепутанными судьбами, горем плена и яростными, насмерть схватками прорывавшихся к фронту окруженцев. Слева по курсу в черной полынье купалась луна, то исчезая, то вновь появляясь. Луна им была ни к чему. В наушниках щелкнуло.
— Ваня, до цели двадцать километров, — сообщил штурман пилоту.
Интересно, что чувствует Борис там, под брюхом Ила, в нижнем “фонаре” стрелка. Они редко делились впечатлениями, каждый держал свое при себе. Вообще мало разговаривали после того памятного собрания в канун войны. Вначале были как чужие, потом их, студентов-первокурсников, свел военкомат — всех вместе, но только они двое попали в воздушные стрелки. Судьба… И никогда не забыть первого острого ощущения высоты, той жуткой радости неба, свободы, способной, как он понял по се — бе, взять человека целиком, навсегда; и первый вылет на бомбежку, рассветное небо, мрет в дыму, и встреча на земле, когда он, еще весь дрожа от пережитого, пожал на радостях Борьке руку и тот ответил ему со слабой усмешкой; и слова командира — капитана Ивана Иваныча — с веселым подмигом: “Молодцы, ребята, с вашими данными долго тут не задержитесь. Пошлем учиться на летчиков”.
Вот он, в двух метрах за бронеспинкой, Иван Иваныч, человек, от которого зависела их жизнь и удача. — По карте ровно пять, — снова донесся голос штурмана. — Нет ошибки?
— Не должно…
И тотчас глаза застлало туманом; самолет пошел с набором высоты, казалось, “фонарь” облепило ватой. На вираже Антона прижало к стенке. Повторялся привычный маневр: капитан заходил на цель с тыла, чтобы потом, случись беда, напрямую тянуть к линии фронта. В этом был свой резон, если бы не триста километров, отделявших от этой линии.
“А ведь я хитрю, — сказал он себе, — бог знает о чем думаю”.
Он и впрямь старался чем-то заполнить эти вечно длящиеся последние секунды до цели, как правило, охраняемой воздушным патрулем. Так было и в прежние вылеты, когда в ожидании врага немели пальцы на скобах. В прошлый раз капитан обманул “фоккеров”, уйдя в облака и трижды меняя курс. Если вынырнет тупорылый, успеть бы заметить. Он ждал его как избавленья, ждал дела.
— Выходим на боевой курс, — возвестил штурман.
Облака внезапно размыло, все так же слева заслепила луна, и самолет без снижения пошел к невидимой цели… Вот-вот она возникнет в окуляре сперва неясным намеком, потом огоньками станционных стрелок, семафоров, клубом паровозного пара. Только бы поймать ее точно. Антону словно передалось напряжение штурмана, даже пальцы поджались в сапогах…
Вот когда он его увидел, серебристо блеснувший нос “мессершмитта”, на лунной дорожке, казалось, даже различил темные очки летчика за стеклом кабины…
— Капитан! Немец сбоку, с хвоста! — И до боли в пальцах сжал рукоятки. Стрелять бесполезно, “мессер” нырнул в мертвую зону, а их самолет лег на боевой курс и, стало быть, уже не мог сманеврировать, не рискуя промахнуться по цели. Но он все-таки сообщил о нем командиру. Огонь зениток мгновенно стих, и одновременно он, увидел огненную трассу. Пол качнулся под ним — что-то там случилось у летчика. — Вань, левей на градус!
— Стараюсь, — незнакомо, с хрипом ответил капитан.
— Зацепило?
— Рука. И в ногу…
— Меня тоже, — прозвучало в ответ. — Доверни… Еще немного, еще… чуток.!
Вот оно; обожгла мысль, влипли. Странно, в эту минуту он не подумал о неизбежном, о том, что их ждет, словно капитан и в самом деле был всемогущ, и только билось в висках это Штурманское “еще… еще чуток”, и он мысленно, помогая командиру, что было мочи тянул с натугой рычаг, жал помертвевшей ногой на педаль, потому что от этого зависело все.
— Так, хорошо… Бросаю!.. — И совсем тихо, с бессильным горловым клекотом: — Ваня, ребята… Все…
Самолет тряхнуло — бомбы полетели на цель.
— Как вы там, Иван Иваныч? — спросил Антон…
— Плоховато, ребятки. Совсем. Штурман?!
В наушниках тишина.
— Штурман!
Молчание.
Только сейчас Антон заметил дымный шлейф позади самолета, в то же мгновение чуть выше, но все ещё недосягаемый, опять мелькнул “мессер”. Он летел почти в хвосте. Антон закричал капитану, словно тот и впрямь мог оттянуть на себя штурвал. И случилось чудо: самолет с надрывом пошел вверх, на долю секунды подставив немца под прицел. Антон вжал гашетки, вложив в них всю рвущуюся наружу ненависть, и вдруг понял, всем своим существом ощутил — попал, врезал ему в мотор. Сверкнуло — и самолет исчез.
— Молодцом, — тихо прошуршало в наушниках, и Антона отчего-то вдруг стали душить слезы.
— Иван Иваныч…
Огонь уже облизывал кабину, едко запахло гарью. И опять сбоку на пересекающемся мелькнул “мессер” — другой? Машина мчалась вниз крутым скольжением. То ли капитан из последних сил пытался сбить пламя, то ли уже не владел штурвалом. И снова Антон, выгадав момент, нажал на гашетку и, уже не отрываясь, давил до конца. Потом его оглушило неожиданно громкое:
— Приготовиться к прыжку…
Хотел спросить: “А вы, Иван Иваныч?”, но что-то больно ударило в висок, на миг ослеп, уже словно издалека опять услышал: “Прощайте, ребята!”, на ощупь рванул защелки, горячей головой ткнулся в колпак. Еще хватило сил перевалиться за борт под тугую свистящую струю.
Земля понеслась откуда-то сбоку, из черной бездны в рыжих всплесках пожаров, он мертво усмехнулся, рванул за кольцо и, уже теряя сознание, отрешенно подумал: “Вот и все. Конец…”
***
Телегу трясло на ухабах, качало в мягкой пыли. Потом под колесами загромыхала булыжная мостовая, и каждый толчок отдавался в виске тупой скачущей болью. Время от времени Антон открывал глаза, видел проплывающие как в тумане плетни, белые хатки с обгорелыми стрехами и совсем близко — потные., усталые лица красноармейцев, головы в грязных бинтах. Блеск шишковатых касок, короткие стволы автоматов, рявкающие окрики… И четкий, хмурый профиль Бориса с квадратным подбородком — все как во сне. Люди пешком, а они с Борькой на телеге. Почему?..
Запекло грудь, с трудом пошарил рукой — он был в одной исподней рубахе…
— Шнелль! Не оставать!
Телегу тряхнуло, он обмирающе вздрогнул от пронизавшей вое его существо мысли: “Плен”. И снова полетел в черное небытие с единственным жгучим желанием: уйти из этого страшного мира. Раствориться. Исчезнуть.
Он уходил мучительно долго, то проваливаясь в воздушные ямы, то выбираясь “а поверхность, с подступавшей к горлу тошнотой и тягостным шумом в ушах, сквозь который — много ли прошло времени, он так и не понял — стали проступать чьи-то слова, хрипловатый смешок. В один из таких просветов он разглядел белый потолок, Бориса, который сидел в дальнем углу на матраце спиной к стене, уставясь в одну точку.
— Борь! — то ли позвал, то ли подумал, шевельнув спекшимся ртом, и, последив за его взглядом, увидел странно одетого старика: в гражданской кепке и немецком кителе, с “вальтером” на животе, — тот горбился на табуретке посреди комнаты, то ли и впрямь горбун, и что-то говорил, ласково улыбаясь хищным клыкастым ртом. Вот он отхлебнул из плоской фляжки, снова заговорил, и — точно вдруг прошла глухота — голос старика, сиплый, с гнусавинкой, проступил явственней:
— Плен что хрен — редьки не слаще. Но редечка, братка ты мой, как сказать, славная овощ, особенно ежели состряпать умеючи, с гусиной шкваркой…