Страница 40 из 90
Чайник вскипел быстро, как никогда. И заварился, и настоялся -все в одну минуту. Пожалуй, идти туда пора… Тут где-то конфеты были коробочка и пачка какого-то печенья. Почему неизвестно, но все хотелось унести за один раз — и удалось. Бухнула чайник на стол, почти уронила печенье с конфетами.
— Балуйтесь, — сказала и добавила: — Озорник.
Дмитрий Дмитриевич сконфузился весь и за стол не садился — стоял около.
— Сесть бы Вам, Дмитрий Дмитриевич, а?
— Это можно, — согласился тот, помявшись. — В ногах правды нет.
Мудрый… Будет пословицами говорить, афоризмами. Кладезь, небось, мудрости. Ну, уселся наконец. Жалкий такой… уселся и в комочек съежился.
— Вы чего так съежились, Дмитрий Дмитриевич?
— Стесняюсь еще.
Непосредственный… Скоро перестанет, наверное, стесняться — такое начнется, держись! У меня только пятки замелькают… Но пока стесняется. Чай, вон, остывает — не притронется.
— Ну, Дмитрий Дмитриевич!..
— А?
— Чай же надо пить: холодный невкусно.
— Вы первая начинайте.
Торгуется… Да-а, не жизнь будет — малина. И на меня смотрит: сделаю глоток — как начнет из блюдца баловаться!.. Начал уже: ух, до чего ж замечательно балуется — загляденье просто. Разрозовелся весь, головушка взмокла… Бедная ты Эмма Ивановна Франк!
— Зовут-то Вас не помню как. У меня только адрес записанный.
— Эмма Ивановна меня зовут. Эмма Ивановна Франк.
— Спасибо, Эмма Ивановна. Имя у Вас красивое, нерусское вроде.
— Немецкое. Вы вот… печенье берите.
Дмитрий Дмитриевич ел печенье так, как будто и не печенье это вовсе было, а, скажем, картофель-жареный-фри, ухватывая сразу по две, а то и по три печенины.
«Голодный! — затосковала Эмма Ивановна. — Надо бы супом его накормить, а я чай даю…»
— Я вообще-то мало кушаю, — отрекомендовался тот. — А сейчас — это потому что волнуюсь сильно. Не знал ведь, как Вы меня встретите. Может, думаю, совсем забыли; скажете — не знаю, мол, такого; придется назад уезжать.
У Эммы Ивановны защипало глаза: Дмитрий Дмитриевич был похож на щенка.
— Вас невозможно забыть, — сказала она с трудом.
— Правда? — обрадовался гость. — Мне это лестно. — И стал дальше печенье есть.
А Эмма Ивановна вдруг поняла, что когда женщина хочет есть — это как-то не бросается в глаза, но голодный мужчина представляет собой зрелище невыносимое, невыносимое…
— Мы с Вами немножко погодя супчику поедим, ладно? Сейчас пока червячка заморили, а потом супчику… колбасы пожарю…
— Это можно… тьфу, черт, опять забыл, как Вас зовут!
— Эмма Ивановна Франк.
— Ах, вот что… Ну, извиняйте. А внук — он ничего у меня, вы плохо не думайте. Положительный человек, два года — как один день, от звонка до звонка оттрубил, сержант теперь. Сержант Дмитриев. Я и подумал: квартира-то у нас двухкомнатная казенная, раньше мы с ним в одной комнате жили, а теперь он уж большой вырос — девушка объявится хорошая или что… куда ж я им? Поеду, думаю, в Москву, буду у Вас жить, чтоб молодых не стеснять. Так вот и решил… Правильно решил-то? — И поднял на Эмму Ивановну крохотные глазки свои.
— Правильно, все Вы правильно решили. Вместе веселее, у меня квартира большая.
— Метраж… метра сорок два будет?
— Наверное. По-моему, сорок два и есть.
— У меня глаз как алмаз. А я, если что, и за квартиру платить могу: пенсия-то большая, к восьмидесяти рублям подбирается. Вот только им в Воронеже разве что помогу когда.
— Спасибо, Дмитрий Дмитриевич, но в деньгах нет недостатка.
— Да я уж вижу. В человеческом разговоре недостаток наблюдается, но это мы поправим, дело нехитрое.
— Нехитрое? — Эмме Ивановне ужасно хотелось плакать: сил не было как хотелось!
— А чего же? Из дому меня легко отпустили: поезжай, говорят, раз у ней к тебе такая любовь. Я сказал, что без глупостей жить будем. Ну, если что когда позволю, Вы уж не серчайте.
И заплакала Эмма Ивановна Франк — ничего не поделаешь: слеза, как и пуля, — дура… Не навзрыд, конечно, заплакала, а так, тихонько.
— Я хозяйственный, — утешал ее Дмитрий Дмитриевич. — В магазин там или починить что — это я всегда. Ой, — спохватился, — я же подарочек… сувенир воронежский! — Из чемодана вывалилась куча нестираного белья, потом появилась небольшая коробочка. — Это вам.
— Спасибо. — На коробочке было написано «Воронежский сувенир» — точь-в-точь как обещал Дмитрий Дмитриевич, — а оказался в ней утюг.
— Утюг, — сказала Эмма Ивановна Франк. — Хороший утюг. Самый лучший утюг из всех возможных утюгов.
— А то я думал-думал, что бы такое вам привезти, — прервал ее медитацию Дмитрий Дмитриевич. — Мне говорят, книга — лучший подарок.
— Нет, — сквозь слезы возразила Эмма Ивановна. — Лучший подарок — утюг. — Она промокнула глаза галстуком платья.
Дмитрий Дмитриевич заулыбался, горячо заговорил о чем-то, а Эмме Ивановне вдруг показалось невероятно странным слово «утюг»: утюг, утюга, утюг, утюгу… Утюг вплыл в сознание, как огромный корабль вроде лайнера или крейсера, произвел там чудовищные разрушения и застрял. До слуха долетали обрывки длинной и подробной, подро-о-о-бной истории о том, как Дмитрий Дмитриевич покупал подарок, как сомневался, как долго не решался выбрать…
— Можно я переоденусь? — неожиданно услышала она сквозь утюг и мужественно произнесла:
— Конечно, что за вопрос!
— Только Вы отвернитесь, ладно? Я еще к Вам не совсем привык. — Дмитрий Дмитриевич смутился, как девушка, причем страшненькая. — Или нет… я лучше в туалете переоденусь.
— Господь с Вами! — замахала руками Эмма Ивановна. — Не нужно этого… в туалете. Я ведь могу и выйти. — И вышла в другую комнату.
За дверью переодевающегося долго слышалось пыхтенье. Потом Дмитрий Дмитриевич полупросунулся в комнату к Эмме Ивановне.
— Иголочки с ниточкой не найдется у Вас? — В дверном проеме убедительно заколыхались полосатые штаны.
Уменьшительно-ласкательное отношение к иголке с ниткой растрогало Эмму Ивановну.
— Что там случилось? Я не понимаю по штанам: мне их видно плохо.
— Да вот же! — Дмитрий Дмитриевич развернул штаны как знамя. — Пуговица оторвалась, а мне пока стыдно перед Вами в таком виде.
Он все время говорит «пока»… ах да, мы же с ним отныне вместе — вместе до самой смерти!
— Иголка с ниткой на кухне, только Вы вряд ли найдете. Я сейчас принесу.
— Но тогда Вы с закрытыми глазами идите, — потребовал Дмитрий Дмитриевич. — Мы же еще не в таких отношениях…
Эмма Ивановна без страха вошла в комнату и остановила взгляд на Дмитрии Дмитриевиче, стоявшем в трусах и прикрывавшем пижамными брюками мужские части тела.
— Я не умею ходить с закрытыми глазами. У меня от этого голова кружится… Да перестаньте Вы так нервничать — что я, по-Вашему, мужчину в трусах не видела?
— Не знаю, — призадумался мужчина-в-трусах, одновременно рдея, как венгерское яблоко.
— Давайте штаны, я сама пришью. Пуговица где?
— Потерялась… — Протягивая брюки, Дмитрий Дмитриевич стыдливо соединил пухлые колени.
И вдруг Эмма Ивановна начала хохотать. Не смеяться, заметьте, — хохотать, и не нервически, а от всей души. Неизвестно откуда пришел хохот этот — внезапный, как почтальон. Она в упор смотрела на гостя и просто-таки умирала от смеха. А тот совсем сначала скис, однако через минуту уже тоже улыбнулся… заулыбался, заулыбался и неожиданно, прежде всего для себя, залился тоненьким смехом, время от времени попискивая. Он все-таки удивительно был похож на щенка, ну вылитый щенок! Насмеявшись, они внимательно посмотрели друг на друга — и внезапно смутившаяся наконец Эмма Ивановна отправилась на кухню пришивать пуговицу к штанам. Дмитрий Дмитриевич кряхтел одиночестве, потом сказал:
— Я, извиняюсь, опять забыл, как Вас зовут…
«Склероз… Склеротик еще!» — с непонятной радостью подумалось ей.
— Прошу Вас запомнить: Эмма Ивановна Франк. Постарайтесь, пожалуйста, не спрашивать больше. Эмма Ивановна Франк, 1918 года рождения, немка, беспартийная, незамужняя. — Она сделала паузу и с удовольствием произнесла: — Певица.