Страница 31 из 50
Владимир Нарбут и Михаил Кузмин тоже ждали начала заседания с тщательно скрываемым нетерпением. Первый поглядывал на Городецкого и Гумилева с надеждой, второй – с некоторой иронией. С мрачным видом сидел погруженный как всегда в какие-то свои невеселые мысли Владимир Пяст. В ожидании, пока все рассядутся, он с рассеянным видом перебирал лежавшие на столе журналы. Покосившись на него, Анна смущенно отвела взгляд: среди прочих изданий там был и третий номер «Всеобщего журнала», и Пяст как раз раскрыл его на середине.
– Это ваши стихи? – спросил он, заметив смятение Анны и развернув к ней страницу с хорошо знакомым ей названием «Старый портрет».
– Мои, – кивнула молодая женщина.
– Красивый вы взяли псевдоним. Ахматова… – задумчиво произнес Мандельштам, заглядывая в журнал.
– Это фамилия моей прабабушки, – объяснила Анна, неуверенно посмотрев на Николая. Она знала, что это стихотворение, как и несколько других, предшествовавших ему, казалось ему неудачным, хотя он и пытался скрывать свое отношение к ее поэзии. Но в тот момент Гумилева больше занимала предстоящая беседа с друзьями.
Убедившись, что все расселись и готовы слушать, Городецкий опустился в кресло во главе стола и постучал по подлокотнику пером, привлекая всеобщее внимание.
– Дамы и господа, я еще раз хочу поприветствовать вас всех в этом доме! – торжественно произнес он.
Рука Анны с зажатым в ней пером замерла над чернильницей. Она готовилась записывать каждое слово предводителя собрания. Остальные приглашенные, потеряв остатки терпения, заерзали на своих местах. Старые, рассохшиеся кресла и диван громко заскрипели.
– Раз вы согласились сюда прийти, значит, вас как минимум заинтересовала наша с Николаем Степановичем идея, – продолжил Городецкий. – А некоторые из вас, я надеюсь, разделяют наши взгляды на поэзию. Или, может быть, разделят их позже. Если мы сумеем убедить их в нашей правоте.
Александр Блок, уже не скрываясь, громко хмыкнул. Анна и Елизавета наградили его укоризненными взглядами, Пяст и Нарбут недовольно поджали губы. Один Гумилев полностью сохранял спокойный и невозмутимый вид. Анна, заметив это, уважительно кивнула, и Николаю стало немного стыдно. Он-то знал, что на самом деле ему не потребовалось никаких усилий, чтобы сохранить спокойствие. Никаких обид на Блока за то, что он так скептически отнесся к созданию их сообщества, молодой человек не испытывал. Скорее уж наоборот – он был рад, что в их тесной компании нашелся один человек, думающий иначе. Ведь с ним можно будет спорить, ему можно будет доказывать свою правоту – и это сделает их собрания намного более интересными! Да и полезными тоже, потому что, отстаивая свои взгляды, они научатся особенно четко их формулировать. За это Блока следовало поблагодарить, а не обижаться на его недоверие!
– Ну, я думаю, Николай лучше меня сможет рассказать, для чего мы здесь собрались! – отвлек Гумилева от мыслей о Блоке голос Городецкого.
Николай прокашлялся и глубоко вздохнул. Пожалуй, собрание получалось каким-то излишне торжественным. Из-за этого их с Городецким речи могли показаться остальным фальшивыми, и Николаю оставалось только надеяться, что друзья поймут все правильно и не пожалеют о том, что приняли приглашение. Что ж, сам он сделает все, от него зависящее, чтобы этого не случилось…
– Наверное, вы думаете, что я и Сергей излишне высокого мнения о себе и о своих стихах, раз взяли на себя смелость рассуждать о поэзии и создавать новую литературную школу, – заговорил он, стараясь, чтобы в его речи не было вообще никакой патетики. – Но на самом деле это совершенно не так. Мы не считаем себя выдающимися и какими-то особенными, мы оба, так же, как и все вы, – самые обычные люди, которые просто не могут не писать стихов. Таких людей сейчас много. Мне иногда кажется, что в наше время не пишет только ленивый…
– Да, но вот только как они пишут… – пробормотала Кузьмина-Караваева и тут же, спохватившись, виновато развела руками. – Извините, что перебиваю вас, Николай!
– Ничего, – ободряюще улыбнулся ей Гумилев. – Вы очень кстати это сказали, дорогая Елизавета! Пишем мы все, мягко скажем, по-разному. И далеко не все создают настоящие стихи, у большинства получаются просто рифмованные строки, и хорошо, если грамотно рифмованные. Впрочем, вы все и так это знаете, а ругать плохих поэтов можно бесконечно!
Собравшиеся что-то одобрительное забормотали. На этот раз все голоса звучали в унисон. И Блок, и все прочие были согласны с Николаем в том, что пишут современные авторы далеко не идеально и что это крайне распространенное явление.
– Ну вот, вы меня понимаете! – обрадованно воскликнул Гумилев. – Но я считаю, что это вовсе не так страшно, как думают уважаемые Александр Александрович, – учтиво кивнул он сидящему рядом Блоку, – и Валерий Яковлевич Брюсов, который, возможно, когда-нибудь тоже посетит наше общество. Это не страшно, потому что, если молодой поэт пишет плохие стихи, это не означает, что у него нет поэтического дара и он обязан перестать писать. Это значит только, что он пока еще не умеет писать хорошие стихи. Но его можно этому научить!
По комнате снова пронесся тихий одобрительный шепот, и только Блок снова фыркнул, давая понять, что с последними словами Николая он не согласится никогда. Но это мало беспокоило Гумилева. Он не ставил своей целью переубедить Блока – во всяком случае, понимал, что ему точно не удастся сделать это на первой же встрече их кружка. Главное сейчас другое – сделать так, чтобы все остальные поэты, которые достаточно охотно поддержали идею Николая, окончательно утвердились в его правоте. А с этим он должен был справиться. Елизавета, Михаил и два Владимира уже слышали от него все, что он думал о возможности научить поэта писать талантливые стихи, и ни у кого из них не нашлось возражений. Вот и теперь они слушали его со всевозрастающим интересом, время от времени согласно кивая.
Анна старательно записывала каждое его слово. Перо в ее руке быстро, но в то же время плавно двигалось над листом бумаги, оставляя на ней безукоризненно ровные строчки красивым почерком, хотя это и требовало от нее немалых усилий. Ей хотелось запечатлеть его речь на их первом собрании в самом лучшем виде. Николай хотел было улыбнуться жене и послать ей благодарный взгляд, но Анна смотрела только на бумагу, и он так и не смог встретиться с ней глазами. Но это не слишком расстроило поэта – он знал, что еще успеет поблагодарить супругу за такую заботу о нем. А пока ее сосредоточенность и бережное отношение к его словам лишь придали ему вдохновения.
– Мои слова могут показаться странными, – продолжал Николай, – но я прошу каждого из вас – вспомните свои первые стихи! Уверен, вы их помните, даже если это было в детстве! Я свои, например, помню очень хорошо. Цитировать их, правда, не буду, потому что они точно оскорбят ваш эстетический вкус. Но, надеюсь, никто не будет спорить с тем, что сейчас я пишу… ну, скажем так, несколько лучше?
Все присутствующие заулыбались. Анна оторвалась от записей и наконец подняла глаза на мужа. На ее лице тоже светилась теплая улыбка – она знала обо всех стихах Николая, в том числе и о самых первых срифмованных им строчках, и могла со всей ответственностью подтвердить, что он говорит правду.
– Думаю, каждый из вас тоже начинал с не слишком удачных стихотворений, – послав ей в ответ такую же улыбку, обвел взглядом всех сидящих за столом.
Гумилев и его друзья переглянулись, и на их лицах появились легкие усмешки. У Николая не было сомнений в том, что каждый из них в тот момент вспоминал свое первое стихотворение, как и в том, что ни один из присутствующих не процитирует эти стихи, даже если очень сильно их об этом попросить. «Жаль, – пронеслась у него в голове мысль, – было бы очень интересно послушать, что они писали в детстве или в юности! Вдруг что-нибудь получше моей «поэмы» про Ниагару?»
– А теперь все вы пишете так, что вам невозможно не завидовать – поверьте, это не лесть, я говорю то, что действительно думаю! – уверил Николай собратьев по перу. – И это подтверждает мой вывод, что стихосложению можно научиться. Научиться самому и научить других.